Дочь бакенщика - [32]

А пока из штаба прибыл вооруженный отряд, и от парохода и от партизан след простыл. Так или иначе, но хитрость удалась, Мэрдана не тронули.

Только мало ли какая продажная душа могла затесаться в толпу крестьян, помогавших партизанам. Разве можно поручиться, что никто из них не побежал в тот же штаб и не открыл всей правды? И Мэрдана могли схватить в городе, когда он выполнял тайные поручения Костина…

Дед Бикмуш все время думал об этом, но ничего не говорил Ильсеяр, старался успокоить ее.

— Да нет, — после некоторого молчания сказал он, — Мэрдан поехал с бумагой от пристани, получать лампы и стекла для бакенов… Спросят его: «Ты кто?» — «Бакенщик». — «Куда направляешься?» — «Туда-то, мол, и туда-то». — «Документ?» — «Пожалуйте», — он и вынимает пристанский квиток…

Ильсеяр посветлела.

— И то верно, дедушка. Тогда расскажи что-нибудь. Хоть про помещика Салимхана, а,  дедушка!

— Разве я не все тебе про него рассказал?

— А ты про его собак…

— Про то не стоит, внучка, плохой сказ, милая. Как вспомню, так в сердце и заскребет.

— Все равно расскажи, дедушка, ну, пожалуйста…

— Вот дернуло меня за язык… Еще, пожалуй, во сне тебе приснится, напугаешься.

— Нет, нет, дедушка.

— Ну так и быть, слушай.

Дед Бикмуш прикурил от фонаря погасшую трубку и начал свой рассказ.

— Действительно, был он злодей из злодеев. Ежели кто и называл его по имени, которым мулла его нарек, так это небось и были отец с матерью да жена. А в народе его прозвали Залимхан, «залим» — это тиран, стало быть. У изверга того всегда водилось десятка с полтора собак. Что ни собака — отдельное помещение. Да не вроде конуры твоего Актуша. Из ладных сосновых бревен, каждое не меньше, пожалуй, чем наша будка. Кормили их только свежей говядиной. Так собаки набаловались, что, коли с душком мясо, не принимали. А что собаки не ели, батракам шло на питание…

— Ой…

— Да это что… Он, проклятый, заставлял баб деревенских грудью щенят кормить. Ощенится собака, тут же посылал своих людей по деревням. Те и волокут самых что ни на есть здоровых баб, у которых грудные дети. Выходит Залимхан к ним и своими руками щенят распределяет: каждой по два щенка. «Ваша, — говорит, — голь и так вырастет!» Бабы — в голос, крик, слезы… А у помещика свой суд… Настращает, розог надает… Вот бабы и смирятся. Слезами заливаются, бедняжки, а щенят кормят. Свои детки в это время без материнского молока с голоду пухнут, помирают…

— Зачем же он делал так, дедушка?

— Хотел будто собакам человечий разум дать. Дал, как бы не так… Вот один мужик, которого забрали в солдаты и не успели еще отправить из города, попросился на побывку домой. Пришел, а жены нет в избе. Двойняшки у них были. Те лежат посиневшие, с раздутыми животиками, ножками сучат. А недавно еще были прямо как картинки. Спрашивает солдат у старой бабки: «Где Василиса?» Плачет бабка, отвечает: «Вот уже два месяца, как щенят кормить ходит к Залимхану». Прибежал солдат в именье. И верно, жена сидит со щенками. Тут солдат бросился прямо в горницы помещика и на глазах у его жены и детей задушил Залимхана, Понятно, схватили солдата. Заковали в кандалы руки, ноги и на каторгу.

— Знал же он про каторгу, дедушка, зачем же убивал Залимхана?

— Есть, внученька, на земле светлой души люди, себя не пожалеют ради народа. Видать, был солдат из таких. На каторгу попал, но за всех рассчитался с Залимханом. Оно, конечно, как говорится, не нога, так копыто барское осталось. Только сын-то хвост поджал. Не заставлял баб щенят кормить.

Дед Бикмуш замолк.

Ильсеяр и про хворь забыла, привстала на постели, ожидая продолжения рассказа.

А старик подымил трубкой и, подойдя к окошку, поднял занавеску.

— Будто в могиле, ничего не видно.

— Дедушка, расскажи еще что-нибудь.

Дед Бикмуш постоял, схватившись за поясницу, возле окна, потом обернулся к Ильсеяр:

— Ты лучше ложись, внучка. Вторую ведь ночь не спишь. Ложись, спи. А я поесть чего сготовлю. И в доме захолодало. Обветшал весь, совсем тепла не держит. Вот, даст бог, вернутся Советы, попросим избу новую.

— А дадут, дедушка?

— А как же. Просторную да высокую…

Ильсеяр, ободренная, легла на подушку. В эту минуту кто-то дернул дверь, и на пороге показался человек с забинтованной головой, в черной сатиновой рубахе, подпоясанной широким желтым ремнем, в заляпанных глиной сапогах. С него ручьем стекала вода.

— Папа! — вырвалось у Ильсеяр.

— Чу, дочка, тише.

Ильсеяр вскочила с постели и бросилась отцу на шею. Они прижались друг к другу. Платье на Ильсеяр сразу вымокло от рубашки Мэрдана, но она не чувствовала этого, все жалась к отцу.

— Как ты долго, папа! — говорила она, захлебываясь от слез. — Мы тут напугались… Ой, у тебя же голова в крови!

Мэрдан молча посадил ее на нары и обратился к деду Бикмушу:

— Отец, где тот сверток?

— Там же, сынок.

— Давай скорее сюда!

— Погоди, сынок, рубаху смени. С тебя же вода бежит. С головой-то что приключилось?

— Не спрашивай, отец. Тороплюсь. За мной гонятся. Я бежал, когда схватить меня хотели. Если кто зайдет от Костина, передай: все поручения выполнил. Давай скорее сверток!

Дед Бикмуш поднял одну половицу, вытащил какой-то сверток и протянул сыну. Мэрдан быстро развернул его и, взяв наган того офицера, который с неделю назад пошел ко дну, остальное бросил в горящую печку. Потом крепко поцеловал Ильсеяр и кинулся вон из будки. При свете вспыхнувшего в печке пламени лишь блеснули железные подковы его сапог… Шатаясь от слабости, Ильсеяр выбежала за отцом. Но тот мгновенно добежал до обрыва и с веслами в руках спрыгнул вниз. Ильсеяр пустилась догонять его, но, когда она добралась до крутого яра, Мэрдан уже был у реки. Он с разбегу столкнул лодку и, прыгнув в нее, изо всех сил стал грести против волн, с яростью кидавшихся на берег. В пенистых, вздыбленных волнах отец и даже большая лодка показались Ильсеяр совсем маленькими. Она еще не представляла себе, какая опасность грозит отцу, и закричала ему вслед: