Дочь бакенщика - [30]

— Что с нами будет, товарищ?

Костин стоял, всматриваясь в говорившего солдата. Тот смутился и спрятался за спину соседа. Наступила такая тишина, что можно было услышать, как летит муха.

Костин улыбнулся:

— Что с вами будет? Будет то, что сами пожелаете, брат. Те, кто не сочтут для себя достаточным быть просто за советскую власть, а захотят встать на ее защиту с оружием в руках, пойдут с нами. Ну, а кто привык помогать одними лишь словами, — бог, мол, тебе в помощь, сосед, — те разойдутся по домам.

Среди солдат прошел шумок оживления. Ожидавшие расстрела или, в лучшем случае, заключения в тюрьму, они сразу ободрились. Старик часовой пожал плечами и отвел в сторону штык, направленный на солдат.

Командир продолжал говорить:

— Вот так, братья. Вы же не враги нам. Я не о всех говорю, конечно, о большинстве. Мы ведь знаем, что многие из вас — насильно мобилизованные крестьяне…

Склоненные вниз головы поднялись. На лицах засветилась радость, раздались дружные возгласы:

— Урр-ра!

— Да здравствуют партизаны!

— Да здравствует командир!

— Да здравствует Ленин!

Руки вскинулись вверх, взлетели папахи, фуражки.

На ликующие крики, поднявшиеся над толпой пленных солдат, со всех сторон стали собираться крестьяне.

Костин встретил их с признательной улыбкой.

— Спасибо, товарищи! — сердечно сказал он. — С вашей помощью мы разгромили большую силу контр-революции.

Одна баба, держа в руках узел, бойко заговорила:

— Вам спасибо. Вот и добро наше помогли вернуть.

Стоявший рядом с ней мужик хватил ее локтем в бок.

— Молчи, чесотка. Не можешь не встрянуть…

Баба, охнув, схватилась за поясницу, но тут же как ни в чем не бывало подняла любопытные глаза на командира.

— Мы отправляемся в путь, — продолжал Костин. — Каждому из вас еще раз спасибо от всего отряда. Теперь возвращайтесь домой. Будьте готовы встретить советскую власть. А кто пожелает — и вы, крестьяне, и вы, солдаты, — можете вступить в отряд. Чем сильнее будут народные отряды, тем скорее придут Советы. Народ избавится от гнета, от грабителей. Пошли к нам, в наш отряд, товарищи!..

Старик партизан, который стоял на карауле возле пленных, все еще не понимал случившегося и, хлопая глазами, смотрел, как разбредались солдаты.

— Вот тебе на, — недоуменно протянул он. — Ловко получается: вчера он со штыком на тебя шел, а нынче, выходит, пожалуйста, иди домой… Да еще в отряд их зовут.

— Да нет, тут есть своя тонкость, — сказал крестьянин, подпоясанный полотенцем с красной каймой.

— Какая еще тонкость?..

— А вот такая… Кто он, солдат? Рабочий и крестьянин. Может ли он по своей охоте поднять штык против власти рабочих и крестьян? Нет. Ежели он сейчас воюет на стороне белых, так это же поневоле. Не пойдет воевать, так его в момент завиноватят, под расстрел подведут. Потому только он и стал «ать-два». Вона, где тонкость-то… Верно я мыслю, товарищ? — спросил он, ища глазами Костина.

Но Костин в это время сидел уже за столиком, вынесенным из будки, и записывал желающих в отряд.

— Пиши меня: Иванов Федор из Малиновки.

— Меня запиши…

— Меня, товарищ… Ахтари, сын уруса Ибрая… из Каенсар.

— Меня.

— Меня тоже.

Костин, который не мог особенно похвастаться привычкой к письму, не успевал записывать. Наконец он собрал бумагу и карандаш, сунул их в сумку.

— Ладно, товарищи, — сказал он, — кто хочет в партизаны, забирайся на пароход и на буксир. Сейчас каждая минута дорога, некогда тут задерживаться… Скоро в путь.

Одни из людей, те самые, которые, как говорил командир, любят помочь соседу лишь добрым словом: «Бог, мол, тебе в помощь», — так и остались стоять на месте. Некоторые и вовсе смылись «по доброму здоровью», подальше от греха… Однако большинство, опережая друг друга, пустилось к пароходу.

Старик с вилами в руках тихо сказал соседу:

— Слушай, Гатаулла, дело мирское, не знаешь, как оно обернется, давай попрощаемся. Ежели что, не поминай лихом. Скажешь старухе, пускай не тревожится. Ну, чего ты вылупился на меня? Ехать я порешил, вот тебе и весь сказ. Ежели не сочтешь за труд, захвати вилы с собой.

— Нет, брат Аухади, — ответил Гатаулла, — я и сам думаю, кому бы топоришко подбросить. Всем миром поднялись, а я тут сидеть буду?

— Брось, Гатаулла, у тебя ведь оба сына…

— Ничего, и мне рядом с ними место найдется… Вот ежели товарищ командир выделит нам какое ружьишко…

— Да ведь тебе за шестьдесят перевалило…

— Мои шестьдесят — что твои пятьдесят, — недовольно оборвал его Гатаулла. — На лбу, что ли, написано? А как возьмусь бороться, я тебя сразу на лопатки положу… Положу или нет?

— Положишь.

— А ежели положу, стало быть, все… — сказал он и, бросив топор на дровяник возле будки, засеменил по-стариковски к пароходу, но увидел Ильсеяр и остановился.

— Ильсеяр, голубушка, коли придется быть в Ташкисаре, занесешь топор тетушке Минлебикэ… Что же ты, неужто не знаешь, где наш дом?.. Внизу лавка, наверху горница… Да разве тот дом Галляма-хаджи? Вот оказия, а я думал — мой. Гляди сюда. Во-он, видишь, изба наклонила лохматую голову да подмигивает одним глазом, — старик показал на видневшуюся вдали, покосившуюся под соломенной крышей избушку, одно из двух окошек которой было забито досками. — Это и есть наши хоромы, смотри не забудь. Тетушка Минлебикэ свежим творогом тебя угостит. Ведь у нашей коровы отменное молоко. Что удивляешься? Опять не так? Вот тебе на́, да неужто коза? А мы все думаем, что у нас корова. Ну прощай, голубка. Зайдешь к нам, ладно? Пошли, Аухади, будем друг дружки держаться.