Дочь бакенщика - [25]

Глава 13 Народный гнев

Ильсеяр подоспела к самому «интересному» моменту.

На пароходе не смолкало ликующее «ура!». Слышались крики: «Руки вверх!» «Вяжи его и бросай в трюм!». Опять коротко затрещал пулемет. Со звоном посыпались стекла разбитых окон. Кого-то бросили в воду, кто-то сам спрыгнул с палубы. Люди, оставшиеся на берегу, тоже суетились, шумели. Одни бежали к лодкам, чтобы догнать солдат, пустившихся вплавь. Другие зажигали костры. Ильсеяр узнала в них мужиков из разграбленного Ташкисара и других соседних деревень.

Она смотрела во все глаза на красные в зареве костров лица, на топоры, вилы, шкворни в поднятых руках. Потом побежала в дровяник, отыскала там свое деревянное ружье, выструганное дедом еще несколько лет назад, и, оставив ведро с болтушкой, возвратилась на берег. Не так уж Актуш был голоден. Ведь Ильсеяр утром успела скормить ему пребольшущую красноперку.

Сейчас Ильсеяр думала, к какому бы ей подойти костру. Вон тот, у родника, и горит ярче всех и народу вокруг него много… Только там собрались одни мужчины. Она выбрала другой костер, разведенный под кривой березкой, опустившей листья до самой воды. Тут сидели и женщины, и та бабушка, которая давеча умоляла спасти ее внучку. Она все еще плакала и казалась еще более съежившейся, сморщенной. Из-под платка на лоб выбились седые волосы. Голова и руки ее тряслись.

— Вы говорите: «терпи»! Говорите: «не плачь»! Она же единственная у меня. Ведь в каких муках я ее вырастила. Чтоб сыта была, день и ночь гнула горб у помещика, сама недоедала. Чтоб одета была, ночами ткала ей полотно. Чтоб не мерзла, в холод, крадучись, таскала дрова из помещичьего лесу. На нее, дорогую, отдала все силы. А нынче пришли и угнали ее. Уж так она убивалась, милая. Вырвалась из ихних рук, кинулась ко мне, а один пнул ее прямо в живот…

Старуха воздела в горе руки, но они тут же бессильно упали ей на колени.

— Ох, тошно мне, так тошно. Ведь птица и та о камень бьется, коли птенчика у нее отнимут. Каково мне отдавать свое дите на поругание двуногим зверям.

У самой воды разожгли еще два костра. Вспыхнувшее пламя озарило Белую. И в отсвете его показалась двигавшаяся к берегу однопарная лодка, а впереди нее, погружаясь и выныривая из воды, плыло несколько человек. Народ на берегу заволновался и как-то сразу затих. Вот, один за другим, поднимая руки, выбрались на отмель те, которые плыли впереди лодки. Это были офицеры. Два мужика с вилами и топором двинулись им навстречу.

Все столпились у воды. И старуха, опираясь на палку, побрела за другими. Дрожа всем телом, размахивая палкой и бормоча что-то, она сделала несколько шагов и упала. Ильсеяр подбежала к ней, помогла подняться.

— Вставай, бабушка, садись вот сюда, — сказала она и, сняв с себя бешмет, прикрыла им проглядывавшие из-под лохмотьев костлявые плечи старухи. — Не бойся, бабушка, сейчас партизаны спасут и твою внучку. Где есть партизаны, там ничего не страшно. Я ведь знаю и тебя и внучку твою Зухрэ-апа[3]. Она мне в прошлом году дудочку вырезала из рябиновой ветки.

Ильсеяр не договорила. Из лодки, приблизившейся к берегу, послышался звонкий голос:

— Эй, други! Принимайте «гостей»! Потешьте их пока, чтобы не скучали! Особенно следите вон за тем толстопузым…

Кто-то подбросил в костер хворосту, и пламя осветило круглое белозубое лицо кузнеца Гаяза. Старуха, не обращая внимания на уговоры Ильсеяр, поднялась, засеменила к нему:

— Гаяз, это же ты! Где моя Зухрэ, почему не вывез ее?

Старуха испуганно смотрела на Гаяза. Тот спокойно ответил:

— Не тревожься, бабушка Сарби, здорова твоя внучка. И подруги ее здоровехоньки. Там у нас в стычке ранило кое-кого. Девушки перевязывают их. В следующий раз привезу. — Гаяз сел в лодку и начал грести к пароходу.

Один из крестьян, встречавших «гостей», крикнул ему вслед:

— Что же вы этих проклятых прямо на месте не смогли, что ли?..

Другой, будто разъясняя, что означает «прямо на месте», добавил:

— В воду бы их, вниз головой… — и ткнул в бок «толстопузого»: — У-у, мучитель!

Старик в казакине-безрукавке, подпоясанный домотканым полотенцем с красными каймами, сжимая в руке тяжелый шкворень, с ненавистью смотрел на «гостей», еще не очухавшихся от водки.

— В огонь их бросить, треклятых! — сказал он. — Пусть корчатся, покуда не подохнут!

Офицеры были кто в нательной рубахе, кто в гимнастерке. С них ручьями бежала вода.

— Обыскать надо! — крикнул один из толпы. — Может, у них где оружие припрятано.

При этих словах многие отшатнулись назад.

Двое посмелее подошли, обыскали офицеров. Увидев, что никакого оружия у них не нашлось, все опять осмелели.

Какая-то баба с ребенком на руках, стоявшая позади, крикнула:

— Раздавите этих гадов! Что уставились? Не напоказ же их к нам привели…

Проталкиваясь, вышел вперед усатый человек на костыле, в оборванной солдатской шинели, в папахе николаевской пехоты. Пригладил усы, подошел ближе к офицерам:

— Ну, господа! Вкусная ли была курятина? Больше ничего не желаете у меня получить?.. Паразиты же вы! Ведь за вас я в огонь ходил, за вас воевал. Ногу на германской оставил. А вы пришли и последнюю мою курицу сожрали. Еще что хотите от меня? А?! Все. Ничего у меня для вас не осталось, кроме вот этого…