Доброй смерти всем вам… - [35]

— А все рачьё вроде меня — младенцы. Намёк понял.

— Ну нет, ты не школота. Ты крутой-крутой битард. Тебя заводит моя оборотная сторона — где узел на затылке, беззащитная шея и нежная девичья холка, открытая до лопаток.

Стан смеётся:

— Ты права, поднимает настрой нехило. На уровне моего подсознания — ещё как.

— Остальные аноны хором вопят: «Tits or GTFO!» «Покажи сиськи или проваливай!» Приходится соответствовать: от моего тельца, знаешь ли, не убудет.

— Синтия, ты не ответила на мой вопрос.

— Почему выставляюсь? Потому что так я убиваю.

Оба задумываются. Свидетель, то бишь я, — тоже. Не слишком ли Искорка обнаруживает себя? Реклама нам негласно запрещена, хотя озорство на всяких там бордах — скорее «анти». Чёрный пиар… фиакр, запряжённый конями. Что же до кафешантанной публичности — здешние стены ещё и не такой вольный трёп слышали.

Наконец Стан произносит:

— Я так понимаю, предлагать свои услуги всерьёз вы не затрудняетесь. Народ сам прётся косяком.

Смешно: в их натуральной речи сейчас куда меньше арготизмов, чем даже в моей. Хотя двусмысленности ничуть их не лучше.

— Мы ведём себя как та собака, что разлеглась посреди дороги, — смеётся Син.

— То есть как?

— Когда её спросили, зачем она так себя ведёт, собака ответила: «Учусь отделять злых от добрых. Добрый обойдет меня, злой пнёт ногой».

Стан глубокомысленно переспрашивает:

— Кто больше всего нужен собаке: добрые или злые? Типа куснуть или поцеловать… облизать?

— Зрелые, — Син излишне для себя лаконична. В иное время она пустилась бы в красочные рассуждения о зыбкости людских моральных критериев.

— Каким ты считаешь меня?

— Эк его в лоб, — она смеётся. — Вот скажи сначала: что тебе плохого наделала эта жизнь?

— Да, собственно, ничего, — отвечает он, пока гибкие пальцы задумчиво крошат немалый кусок бриоши. — Никаких особых болей. Родаки приличные, по жизни особо не навязывались. Платы за нежную любовь не требовали. Вообще-то они приёмные, так что проехали. В местах учебного заключения свою пятёрочную пайку отрабатывал легче лёгкого, оставалась туева хуча времени для сэлфмейдинга. В рядах казённых патриотов тоже. Подходящий левел прямо ко мне клеился. От двадцати до двадцати девяти включительно. Оба пола, представляешь. На вещества я не подсел. Можно сказать — не получалось, как ни старался.

Я настораживаю свои длинные уши. Этот юнец, часом не бравирует насчет устойчивости к наркотикам и психоделикам? Хм…

— Просто… ну, я просто плевать хотел с самой высокой будки на такое устройство бытия. Люди копошатся, стараются отогнать от себя мысль о том, что умрут и буду лежать в гробу или в чёрном пластике с ног до головы. Это при том, что смерть — единственное в этом дерьмово непостоянном мире, на что можно положиться! В чём, понимаешь, можно быть уверенным на все сто пятьсот!

— Стандартный диагноз — зажрался от благополучия и обустроенности, — в голоске нашей Синдереллы звенят такие хрустальные нотки, что принц нисколько не обижается. Даже смеётся в ответ.

— Сечёшь. Цивилизация — такая штуковина, что и на необитаемом острове достаёт весьма неслабо. И всё-таки. Знаешь, чего боится всякий и каждый старый пенёк? Не самой смерти. Остаться одному. Только единицы умеют наслаждаться одиночеством — а это самое лучшее, что есть в обоих мирах. А те, кто может, — это уже мои братья-суицидники в потенции. Смерть — самый лучший Оле-Лукойя, читала, наверное, типа по имени Ганс-Христиан Андерсен?

— Ой, давно. У моих сверстников были иные кумиры. Когда это ты успел такого христианизма набраться?

Потом Син соображает, что её собеседник малость отвлёкся от насущной темы.

— Я так догадалась — ты именно потому к нам клеишься, что тебе всё по жизни ништяк?

— Ага, — снова улыбка, очень быстрая. — Если к услугам верёвки, опиума и Бога прибегают на грани отчаяния — это просто эпикфейл. Мем для иллюстрации: фэйспалм. Рука у лица, будто тебя по нему огрели да ещё твердят: «Подставь левую, придурок!» В общем, нестоящее дело. Неистинное.

— А что, по-твоему, истина, Пилат?

— В словах моего любимого французского поэта: «Если ты хочешь жить, ты также хочешь умереть; или же ты не понимаешь, что такое жизнь». В том, чтобы сделать «это» на фоне тотальной сытости и довольства. От презрения к ним обоим. Но самый выигрышный гет выпадает по причине великой любви и на волне священного безумия.

Голос Станислава звучит, как никогда на моей памяти не было. Циник во мне, правда, говорит, что скайп, особенно подслушанный, искажает звук практически как старинные винилы и записи на рёбрах.

— Так ты болен, умненький нерд?

— Надеюсь, что высокой болезнью, моя насмешливая багиня.

Или даже «богиня». Светлая Кали. Артемис Танатогенос.

Фромм называл такое состояние, как у него и вроде бы даже у неё, «зачарованность смертью». Мимолётная влюблённость друг в друга — а противоположная любви сила уже наводит мосты над пропастью. Их руки пока не сомкнулись, уста соприкоснутся не раньше, чем парочка отыщет достаточно романтическое и укромное место под сводами. Пожалуй, догадываюсь, какими.

Но уже понимаю, что стал лишним. Если не я — никто третий за ними не потащится. Опасности для неё нет вообще. Для него, на свой лад, — тоже.