Добровольный узник. История человека, отправившегося в Аушвиц - [26]

.

Витольд отвел Кона в сторону.

— Кон, я хочу поделиться с тобой большой тайной, — произнес Витольд. — Ты должен поклясться честью офицера, что никому не расскажешь об этом без моего согласия[208].

— Если это такая важная тайна, можешь мне доверять, — осторожно ответил Кон[209].

Витольд сообщил Кону свое настоящее имя.

— Если это и есть твой секрет, — рассмеялся Кон, — тогда, наверное, я должен тебе признаться, что мне на самом деле двадцать четыре года — на год больше, чем думают немцы. Я выбрал в качестве нового дня рождения дату, которую точно не забуду, — третье мая, День Конституции Польши. А еще я студент инженерного факультета, который якобы никогда не служил в армии.

— Не перебивай, — строго сказал Витольд и объяснил, как добровольно попал в Аушвиц.

— Да ты просто сумасшедший! — воскликнул молодой человек, явно находясь под впечатлением. — Кто в здравом уме решится на такое? Как тебе это удалось? Только не говори мне, что ты спросил у гестапо, не будут ли они так любезны отправить тебя в Аушвиц на пару лет.

— Сейчас не время для шуток, — заметил Витольд и продолжил: — Подполье считает Аушвиц средоточием немецких усилий по подавлению Сопротивления в Польше. Лагерь будет расширяться, поэтому жизненно важно организовать здесь работу подполья[210].

— Если ты говоришь правду, — прошептал Кон, — то ты либо величайший герой, либо величайший дурак.

Судя по выражению его лица, второй вариант он считал более вероятным. С горечью он рассказал Витольду, что его поймали из-за глупости его руководителя в варшавском подполье, у которого при аресте нашли список имен. Кон сомневался, что у Витольда получится организовать подпольную ячейку, и не верил, что они смогут чего-то добиться, учитывая все риски.

Витольд пояснил, что они начинают с малого.

— Первая важная цель — помочь самым слабым из нас выжить в лагере, — добавил он.

Мысль о том, что кто-то сможет выжить, удивила Кона. Он уже поверил в обещание немцев, что его смерть неизбежна. Но теперь он засомневался.

Наконец он сказал:

— Возможно, я такой же псих, как и ты, но давай попробуем.

Витольд крепко обнял его и произнес:

— Мы надеемся на тебя.

* * *

Первый снег в октябре 1940 года выпал крупными влажными хлопьями. Отряд Витольда разбирал крышу деревенского дома. Витольд работал, повернувшись спиной к ледяному ветру, дувшему со стороны Татрских гор. Он думал о том, как отправить в Варшаву донесение, чтобы заставить международное сообщество отреагировать на происходящее в лагере[211].

Семья, с которой подружился Сурмацкий (их фамилия была Ступка), жила рядом со станцией. Каждый раз, когда отряд землемеров подходил поближе, мать семейства, Хелена, жизнерадостная сорокадвухлетняя женщина с мальчишеским «бобом» и накрашенными красной помадой губами, встречала охранников водкой и закуской. Пока они пили в комнатах наверху, узники шли в туалет на первом этаже, где Хелена обычно прятала еду или лекарства. Кроме того, она передавала новости с фронта. Витольд узнал, что Англия еще сопротивляется, и попросил своих агентов распространить эту весть после переклички, чтобы поднять моральный дух заключенных. Но с отправкой донесения в Варшаву Хелена помочь не смогла: у нее не было ни связей в столице, ни поддельных документов, которые позволили бы ей ездить по стране[212].

Хелена Ступка и ее муж Ян. Ок. 1935 года.

Предоставлено семьей Ступка

Через почтовое отделение лагеря Витольд отправил два зашифрованных послания своей невестке Элеоноре. Руководство лагеря настаивало на том, чтобы заключенные дважды в месяц отправляли домой письма на немецком языке, сообщая, что у них все хорошо и они здоровы. За исполнением этого правила строго следили почтовые цензоры. «Тетушка чувствует себя хорошо, она здорова и передает всем привет», — написал Витольд. Во втором письме он продолжил: «Тетушка сажает деревья, они очень хорошо растут». Но даже такое общение с Элеонорой казалось опасным, и он решил больше ей не писать. Нужно было найти другой способ связаться с Варшавой[213].

Между тем лагерь быстро разрастался. Каждую неделю привозили по несколько сотен человек. Бараки были переполнены. Старые блоки начали надстраивать, а в одном из углов плаца рыли фундаменты для новых бараков. Больно было смотреть, насколько сломлены вновь прибывшие. «Запомните, не нужно их утешать — тогда они умрут, — советовали бывалые. — Наша задача — помочь им приспособиться». Но не все проявляли такое сочувствие. «Мы нередко забывали, что новички еще не обросли… толстой кожей, — вспоминал другой заключенный. — Их замешательство, всплески эмоций и уныние вызывали презрительные насмешки»[214].

Новички напоминали старожилам вроде Витольда то, какими были они сами, когда попали в лагерь. Как и предсказывал Деринг, прибывшие с Витольдом заключенные начали голодать, и над людьми навис страх. Толпы так называемых «музельманов», слонявшихся возле кухни, разрослись до нескольких сотен человек. Витольд ощущал, как меняется его собственное тело. По утрам он просыпался от голода и странной дрожи в ногах. Болели суставы, кожа покрылась желтыми струпьями. Его постоянно знобило, все труднее было сосредоточиться на мыслях о Сопротивлении. Они со Славеком говорили только о еде, смакуя слова, будто у них есть вкус. Когда Витольд жил в Сукурчах, его любимым лакомством были молоденькие огурчики с огорода, политые янтарным медом с клеверных полей. Славек мечтал о полной тарелке картофельных оладий, обжаренных на сливочном масле до корочки по краям и покрытых сметаной с приправами. Он обещал приготовить это блюдо Витольду, когда они выйдут на свободу. Они раздобыли несколько кормовых свекол, твердых, как камень, и грызли их сырыми, но даже это не помогло притупить голод