Добровольцы - [6]

И мальчики помчались вдоль улицы.

На вокзале творилось нечто невероятное. Такой толпы мальчики не видели еще никогда. На платформе кучами лежал багаж, а кругом него и на нем всюду сидели, стояли, двигались люди. Многие дети плакали, среди взрослых кричали, шумели, иногда ругались.

— Осторожнее, задавите детей! — отчаянно кричит мать, прижимая к себе двух малюток и стараясь отвести угол сундука, который проносят мимо.

— А какое мне дело до ваших детей! — грубо отвечает господин с сундуком. — Сидели бы дома!

Дети заливаются слезами. Мать отчаянным движением успевает вовремя оттолкнуть сундук и старается унять испуганных малышей.

В поезд лезут и в двери, и в окна.

В одном окне застряла полная дама. Ее стараются протолкнуть, она кричит и причитает.

А вот на ступеньках вагона двое взрослых пассажиров дерутся. Толпа вокруг кричит. Один из дерущихся, чувствуя, что противник одолевает, надевает ему на шею крючковатую ручку тросточки и, вцепившись в нее двумя руками, тянет соперника вниз со ступенек.

В вагонах такая теснота, что попавший внутрь не может уже более выйти наружу. Сбившись в кучу, стоят в проходах между скамейками, в коридорах, в уборных, на площадках вагонов.

— Смотри, смотри, — толкает вдруг Миша своего спутника, — и на крышах сидят!

На крышах вагонов действительно виднеются темные фигуры.

Касса закрыта, билетов не выдают.

В вагон попасть нет никакой возможности.

Мальчики растерянно стоят на платформе.

— Неужели возвращаться домой? Неужели на войну так и не попадем?! — с отчаянием говорит Андрюша.

— Погоди, что я придумал! — отвечает Миша. — Едут же так другие, полезем и мы на крышу.

— На крышу?! — испуганно вскрикивает Андрюша, но тут же, понимая, что ничего иного не остается, смиряется и, вздохнув, соглашается.

— Попробуем. На крышу — так на крышу!

С большим трудом удалось мальчикам вскарабкаться на крышу вагона. Она, однако, оказалась, плоской и потому сначала было не так страшно, как думалось Андрюше.

Но вот поезд двинулся. Впереди показался мост, перекинутый над полотном железной дороги. Увидя его, Миша пал ниц, успев только крикнуть Андрюше, который стоял, наклонясь над трубой и держась за нее:

— Ниже, ниже. Голову снесет! Андрюша быстро припал к крыше.

Над ними в одно мгновение возникла темная масса огромного моста.

Едва мальчики пришли в себя от испуга, как поезд пошел быстрее и стало так трудно удерживать равновесие, что приходилось все время лежать, обняв трубу вентилятора, — единственное, за что можно было уцепиться.

Луна скрылась. Стало темно. И до того уже холодная ночь показалась еще холоднее — и от быстрой езды, и потому, что ехали полем, и потому, что тело коченело от прикосновения к железной крыше и трубе. Лежать в таком положении было страшно трудно: руки, плечи, бок немели. И все же мальчики молчали, не желая признаться друг другу в том, что такой пустяк имеет для них значение. Им, собравшимся на войну, трудно полежать несколько часов на какой-то крыше!

— Миша, — вздохнул Андрюша, — твои родители знают, куда ты уехал?

— Скажешь тоже, — с сердцем ответил Миша, — какие бы это родители пустили на войну! Удрал, конечно.

Помолчали.

— Миша, — начал опять Андрюша, — смотри, светает, скоро хватятся у нас, что пропали мы.

— Ну, что ж, хватятся! — буркнул Миша.

— Мама, небось, плакать будет.

— Ну и поплачет, не она одна! Опять молчание.

— Миша, а ты чего больше хочешь, — попробовал снова заговорить Андрюша, — своих защищать или немцев проучить?

— Пфф! — фыркнул Миша. — Ты умнее ничего не придумаешь спросить!

— Так что же тут глупого, Миша? Я спрашиваю потому, что я войну вообще терпеть не могу и ни за что не хотел раньше воевать.

— Известное дело — кисляй!

— Вовсе нет, — обиделся Андрюша, — вот теперь иду же! Знаешь, когда я узнал, что такое большое государство пошло на маленькое, я уже почувствовал, что хотел бы тех защищать. А потом, когда читали, как немцы ворвались в маленькое мирное государство и стали убивать там людей и целые селения и города истреблять только потому, что так удобнее добраться до Франции, тогда я еще больше захотел воевать с ними. Ну, а потом, знаешь, все идут, и так нужно, чтобы все шли, чтобы хорошенько проучить этих гордецов! У всех провожают, плачут, а у нас — ничего. Стыдно как-то. Бабушка говорит: «Из наших, слава Богу, никто не пойдет». А мама погладила меня, поцеловала и сказала: «Его у меня никогда не заберут, он у меня единственный!» Мне вдруг чего-то стыдно-стыдно стало. Верно от того, что я вот какой счастливец: все должны идти умирать, а я вырасту и все буду единственным.

— Ну, развел! — перебил его Миша. — А мне вот просто завидно! Братья пошли, дядя пошел, а я — сиди тут с бабами! Холодно, однако, братец ты мой, и есть что-то хочется.

— А руки и плечи замлели!

— Ну так что ж, что замлели. Мало ли что бывает!

— И у меня очень замлели.

— Вот и привыкай!

— Зачем привыкать? Разве на войне руки должны млеть?! Форсишь ты все, Мишка.

— Ну и дурак! Все должно быть — на войне-то, всякие страдания или лишения там…

Помолчали.

Но вскоре Миша не выдержал.

— У тебя что в узле там? Белье, гребень, мыло…

— Белье, гребень, мыло, — передразнил Миша, — барышня кисейная, маменькин сынок! А хлеба не брал?