Добролюбов - [75]

Вряд ли случайно Добролюбов еще в 1858 году шутливо писал своему приятелю: «…Уж я хотел было обратиться из явной полиции в тайную, которая должна знать меня несколько лучше», Чернышевский, публикуя это письмо своего друга, счел нужным сопроводить его таким примечанием: «Николай Александрович, по всей вероятности, ошибался. Должно полагать, что он до самого конца сохранял репутацию человека, чуждого делам, несогласным с интересами существовавшего порядка». Каждое слово этого примечания дышит насмешкой. Очевидно, и Добролюбов и Чернышевский прекрасно понимали, что тайная полиция следит за ними, и это вынуждало их проявлять максимальную осторожность.

Для организации революционного подполья немалую роль играла деятельность Герцена и Огарева, имевших возможность открыто выступать против самодержавия. Лондонские революционные эмигранты, так же как и крестьянские демократы в России, готовились к борьбе против общего врага, хотя и расходились в целом ряде серьезных вопросов. В 1859–1860 годах они составили тайную программу «нового устройства России» и план действий во время будущего всеобщего восстания. Как показывают недавно опубликованные документы[17], Огарев и Герцен в годы революционной ситуации вынашивали план создания в России разветвленной подпольной организации; ею должны были руководить два основных революционных центра — Лондоне и Петербурге.

В свете этих фактов становятся особенно интересны многочисленные намеки, содержащиеся в письмах и дневнике Добролюбова 1859 года. Не ограничиваясь пропагандой со страниц «Современника», он вел также большую работу, стремясь привлечь в свои ряды новых друзей и соратников. Именно в это время он вспомнил о прежних товарищах, участниках институтского подпольного кружка, и решил возобновить связи с теми из них, на кого можно было надеяться как на людей честных и разумных. Иными словами, он хотел вовлечь своих товарищей по институтскому кружку в новую революционную организацию. «Отбросив ложный стыд», он обратился, например, к Турчанинову, с которым не общался после размолвки, вызванной клеветой Давыдова. «Я убедился, — писал он пока еще осторожно, — что честные люди очень дороги, особенно теперь, когда представляется возможность делать что-нибудь полезное, а не сидеть сложа руки».

В письме к другому товарищу (в мае 1859 года) он писал: «Честные люди нужны теперь больше, нежели когда-нибудь. Скажи мне, где Львов? Я и к нему написал бы…»

В третьем письме Добролюбов восклицал: «А людей так мало, так мало — вовсе почти нет. В последнее время я приобрел человек пять-шесть новых знакомых, но только один из них до сих пор кажется мне порядочным человеком. Прочие — современные либеральчики».

Добролюбов начал переписываться с Златовратским, Сциборским, Конопасевичем и другими. Бориса Сциборского, жившего в Новгороде и преподававшего там в кадетском корпусе, он откровенно убеждал взять на себя обязанности пропагандиста. Испытывая к нему самые теплые чувства, Добролюбов писал: «Мне не хотелось бы, чтобы наша, дружба имела основанием только личные отношения… Я уже давно имею в виду другие основания, которые могли бы меня связывать с людьми, и надеюсь, что на этих основаниях наша дружба с тобою может быть крепче и чище… Ты знаешь, что это за начала, и ты можешь помочь их распространию и утверждению в том круге, где тебе пришлось теперь действовать…»

Большой интерес представляет еще недостаточно изученная запись в дневнике Добролюбова, сделанная 5 июня 1859 года: «…А здесь настоящее сочувствие только и нашел я в Ч., О., да С. Есть, правда, еще Н., Ст., Д., — да кто их знает, что они за люди. Во всяком случае мало нас: если и семеро, — то составляет одну миллионную часть русского народонаселения. Но я убежден, что нас скоро прибудет…» Несомненно, в этих строчках речь идет о сочувствии близкой революции; об этом говорит и общий тон записи, и зашифрованные фамилии, и многозначительная уверенность в том, что «нас скоро прибудет».

В одном из писем своему другу Бордюгову он писал: «Пойдем же дружно и смело… Попробуй же, Ваня, сознательно окунуться в тот кипящий водоворот, который мы называем жизнью мысли и убеждения, сочувствием к общественным интересам, и т. д. Можно бы назвать и короче, но ты и без того понимаешь, о чем я говорю…» (курсив мой. — В. Ж.).

В другом письме тому же Бордюгову он писал следующее: «Сегодня вечером отправлюсь в Горный Корпус и отыщу Дмитревского. Завтра напишу тебе. Ты сам должен непременно приехать. Нам нужно говорить о предметах очень важных. Теперь нас зовет деятельность; пора перестать сидеть сложа руки… Приезжай, ради бога. Ты очень нужен. Твой на все Н. Добролюбов» (подчеркнуто автором).

Все это позволяет с уверенностью сказать, что в письмах нашли отражение неизвестные нам обстоятельства, связанные с нелегальной деятельностью Добролюбова. За этими осторожными по необходимости строчками, за их недомолвками и намеками мы ощущаем атмосферу напряженных ожиданий, конспиративных разговоров, попыток начать практическую работу. Те же мысли приходят в голову, когда мы читаем стихотворение «Еще работы в жизни много», написанное…Добролюбовым в последние годы жизни. Здесь также идет речь о каких-то кружках, участников которых был поэт, звавший своих товарищей к «живому, делу» и неизменно презиравший пустое «словопренье»: