Добрейшие люди - [10]

— Слушаю вас, мой господин.

Он вошел к врачу один, а она присела в коридоре.

Врач слушал молча, все больше удивляясь его рассказу. Наконец, качая головой, он проговорил: «Пять месяцев. Трудная операция».

— Знаю. Но надо сделать. Ради Набиля.

Доктор закончил операцию, и Секина притихла. Она избавилась от того, чего не желал ее господин, но дорогой ценой — ценой жизни. Помутневшим взором она обвела комнату. Ее глаза остановились на побледневшем лице врача, на губах показалось подобие насмешливой улыбки. Слабым, нетвердым голосом она произнесла:

— Доктор…

— Что тебе?

— Кончилась операция?

— Да.

— Избавилась ли я от того, что было во мне?

— Да.

— Ох! Если бы он знал…

— Что он должен знать?

— Если бы он знал, что я избавилась от его сына… ради сына другого человека.

— Замолчи, тебе нельзя разговаривать, пока не отдохнешь.

— Я отдохну очень скоро, распрощаюсь со всеми навсегда. Представьте, доктор, он избавился от своего сына ради… вашего. Он попросил вас убить своего сына для благополучия вашего сына. Представьте себе!

— Помолчи. Перестань бредить.

— Я не брежу. Вы лучше меня знаете правду. Только я одна знала про вас и про его жену. Вы прекрасно знаете, что Набиль родился у нее от вас. Я просила оставить мне его настоящего сына, которого я носила в себе. Это было его дитя, потому что я-то не лгала и не изменяла ему. Но он отверг просьбу, ведь я Секина, глупая, безропотная, послушная служанка.

— Хватит бредить, сумасшедшая!

Дверь тихо отворилась, вошел он, весь бледный, с лицом, застывшим от страха, и спросил дрожащим голосом:

— Что с ней?

Врач ответил:

— Ничего, она бредит.

Секина подняла глаза на своего господина, протянула руку, потом, найдя его ладонь, приложила ее к своим неподвижным губам и закрыла глаза.

Больше она не промолвила ни слова.

Луч на дороге

Перевод Г. Шарбатова

Три часа пополудни. Жаркий июльский день. Остатки тени, которыми еще кое-как наслаждался Мадбули, окончательно растаяли, подчиняясь круговороту солнца. Капли пота обильно орошали лоб и шею Мадбули. Он поднял край широкого рукава, чтобы вытереть пот, но капли при этом сползли к его глазам, и он лишь размазал их с пылью. Проносящиеся одна за другой машины без конца поднимали эту пыль, которая оседала на прохожих, сновавших туда и сюда.

Мадбули вглядывался в светофор. Вот погас зеленый свет, затем на какой-то миг зажегся желтый, и едва лишь засветился красный, как машины стали громоздиться друг за другом. Мадбули рассеянным взглядом обводит их, не в состоянии различить одну от другой… Но машины снова трогаются, увозят каких-то людей, которые, кажется, очень спешат. Откуда спешат и куда, ему неведомо.

Самому ему всю жизнь некуда было торопиться. Да и что подгоняло бы его?

Разве иногда попадался вот такой тип, вроде олуха, который сейчас сидит рядом с ним, время от времени покрикивает на него. А что ему эти окрики? Он преспокойно впускает их в одно ухо и выпускает из другого.

Бывало, прежде тоже некоторые пытались его поторопить. Но никому еще этого не удалось добиться, и удары его молоточка и движения ножа по оселку оставались всегда размеренными, как колебания маятника у часов.

Сейчас он посматривал на скопление машин, разглядывал их владельцев. Гудки и сирены красноречиво выдавали встревоженность и нетерпеливость пассажиров.

На миг рука с молоточком застыла в воздухе. И застыл в ожидании гвоздь, приставленный к подметке. Ну что ж. Пора ударить.

Но ожидание затянулось…

Беспокойно заерзал на своем месте шейх Абд аль-Гаффар, усевшийся на корточках тут же, на тротуаре: солнечные лучи, пробивающиеся из-за соседнего здания, нещадно бьют его по лицу, и пот струится из-под чалмы, окутывающей его голову. И вот снова он покрикивает на человека, который сидит, скрестив ноги, перед своим ящиком:

— Ну давай, Мадбули, поторапливайся!

И Мадбули обрушивает удар молоточка на шляпку гвоздя, чтобы тот навсегда исчез во чреве подметки. Таков его молчаливый ответ на понукания Абд аль-Гаффара.

А Абд аль-Гаффар удовлетворенно вздыхает и даже немного сдвигает назад чалму, чтобы проветрить свою облысевшую голову.

Почесав большим пальцем конец морщинистого подбородка, усеянного седыми волосами, он размахивает подолом своей широченной одежды, как веером, обнажая при этом костлявую безволосую белую ногу, а сам упирается голой пяткой в горячий асфальт тротуара. В руках он уже держит один ботинок после починки и никак не может нарадоваться новой черной подметке, вырезанной из резинового куска автомобильной шины, что покоится в ящике Мадбули.

Он с восхищением смотрит на самого Мадбули; ботинки в его руках стали как новенькие, а ведь живого места не было на них: все одно, что крышка без донышка, что небо без земли.

Теперь эта толстая, прочная черная резина убережет его от всех заноз земли и ноги почувствуют, что они обуты в настоящие ботинки.

Дальше он стал рассматривать ящик Мадбули, этот продолговатый деревянный ящик, который вместил в себя и оторванные куски автомобильных шин, и груды ржавых гвоздей, и оселок, и нож…

Мадбули протягивает руку, берет оселок и, отложив в сторону ботинок, начинает править нож, медленно поворачивая его то одной, то другой стороной. Потом он бросает камень в ящик, пристраивает ботинок на железную пятку и, обводя ножом по краям ботинка, срезает лишние части подметки, подгоняя ее по форме подошвы ботинка.