Добердо - [83]

— Не будем сейчас говорить. Я не спешу. Я останусь с вами, пока вы меня не отошлете, и когда вам захочется, вы все расскажете. Хорошо?

— Конечно.

— Если позволят ваши нервы.

«Да ведь и для себя мне нужно все рассказать. Мне самому еще многое неясно», — подумал я.

— Ну, вот видите, уже расстроила вас, — испуганно сказала Элла.

— Нет, нет, я просто задумался.

Элла остановилась в семье железнодорожного чиновника в Сан-Петере, в пяти минутах ходьбы от госпиталя. Ее приезд сразу встряхнул меня, и я отчетливо почувствовал, что жизнь продолжается.

Перед вторым визитом Эллы я долго думал о том, как расскажу о катастрофе. И от напряжения чувствую, как покидают меня силы и я снова впадаю в болезненную апатию, не оставлявшую меня в течение всей болезни. Но нет, на этот раз я соберу все свои силы, стряхну сонную инертность.

Я ждал ее с сильно бьющимся сердцем, прислушивался к каждому шороху, но в этот день Элла не дала мне сказать ни слова. С какой тонкостью сделала она это, как сумела воскресить воспоминания! И прошлое заиграло в ее нежных словах свежими, чистыми красками. Чудесно и молодо звучало оно вокруг нас, и Арнольд жил в этих воспоминаниях. Мы говорили об Арнольде, как о живом, без единого вздоха печали, и этот удивительный тон нашего разговора был искусством Эллы. Арнольд жил между нами. То он выходил из своего кабинета, то говорил с кафедры, то спокойно сидел с нами, закинув ногу на ногу и выпуская кольцами дым: «Ну, как вам нравится моя статья? Не правда ли, после нее глубокоуважаемый ученый совет побледнеет от злости?»

Элла, смеясь, вспоминала мое мальчишеское смущение, как я бледнел и краснел. И мы об этом говорили, как о глупом, милом, неизбежном периоде нашей братской дружбы. Мы говорили просто, непринужденно. Это были такие веселые, легкие похороны моей любви к Элле, что я сам удивлялся. Я понял, что не надо оплакивать и призывать к жизни маленького мертвеца. С этим покончено, родилось другое.

Я не заметил, как оборвалась нить разговора, и очнулся, когда Элла потрясла меня за плечо. Мы ушли в парк. В этот час он был почти безлюден, и мы забрались в самый тенистый уголок. Элла говорила о Швейцарии, о последних местах, где она побывала, о последних встречах.

— Знаете, Тибор, в Швейцарии все-таки тоже чувствуется война, но, конечно, не так, как у нас или в Германии. Сегодняшняя Швейцария — Ноев ковчег пацифистов, и в то время как вокруг бушует буря, в Швейцарии отдается тошнотворная качка. И все же там другой воздух. Я вам писала, что еду на научную работу. Это не совсем так. Правда, я там немного работала, в Цюрихе даже прочла лекцию, имела успех. В Берне меня менее тепло приняли… между прочим, там я познакомилась с Алексеем.

Элла очень много говорила об Алексее. Он ее большой друг, но я догадываюсь, что это больше, чем дружба.

Ясно, что Элла сбежала в Швейцарию, сбежала от памяти Окулычевского после трагического фиаско военной романтики. Истории с Окулычевским не могло быть, если бы не война. Элла не жалуется, но в каждом ее слове я чувствую ужас и стыд за Окулычевского. Окулычевский — военная травма Эллы. Она, самостоятельная, гордая, замкнутая Элла, бросилась в объятия холодного, сладкоречивого польского офицера, полуактера, полуавантюриста, в котором хотела видеть героя войны, борца за польскую свободу против русского варварства.

Помолчав, Элла добавила:

— Так мне и надо. Нельзя быть мотыльком. Человек должен ценить себя и обдумывать свои поступки. Мне сейчас двадцать три года, а я прожила целую жизнь за последние полтора года.

Все время у меня на языке вертелся вопрос: «А кто такой Алексей?» — но я не посмел спросить. Судя по имени, он русский.

Прощаясь, я передал Элле зеленый бювар Арнольда, который доставил в госпиталь один из моих саперов вместе с вещами, снятыми с убитого Хомока. Я ни разу не раскрывал этот бювар, не было сил, и по праву первенство должно было принадлежать Элле.

Элла взяла бювар, и ее тонкие пальцы дрогнули.

— Как это к вам попало?

— Завтра, Элла, все расскажу. Завтра обязательно приходите. Придете?

— Не знаю. Наверное, приду. Но, может быть, не будем спешить?

Я долго смотрел ей вслед. Ее шаги были не так тверды и упруги, как обычно.

На следующий день Элла не пришла. Вначале я был спокоен, так как понимал, почему она не идет. Но потом ее отсутствие начало меня волновать. В этот день я в первый раз попросил газету, и сестра Элизе буквально бегом бросилась исполнять мою просьбу.

В Вене идет громкий процесс военных поставщиков. На Западном фронте все еще Верден. С фронтов короткие сообщения. Много фельетонов. В отделе литературы военные рассказы, в театрах — военные программы. Румынский фронт. Это для меня новость. Правда, я уже слышал о нем, но странно видеть напечатанными слова: «румынский фронт».

Тяжело прошел этот день. Я все время ждал Эллу, готовился к встрече, как к исповеди.

В голове мелькали какие-то обрывки мыслей, отдельные восклицания. Только поздно ночью успокоился и отстранил от себя все сомнения. Когда она будет здесь, рядом со мной, тогда придут слова, оформятся мысли. Ведь случилось уже все, что могло случиться, только рассказать трудно.