Добердо - [6]

Профессор Шик был очень дружен с молодежью, которая считала его своим вождем. Городское и университетское начальство только впоследствии поняло, что работа молодого профессора являлась и пропагандой политических идей, но не могло ни к чему придраться: споры на вилле Шик были весьма отвлеченны, и собрания молодежи были лишены какой бы то ни было конспиративности. Бунтарство молодого профессора вызывало глубокие симпатии среди трудящихся города, причем и промышленные рабочие, и мелкие городские служащие считали, что он со своей смелой критикой мог бы быть лучшим выразителем их интересов в парламенте. В последнее время все чаще появлялись в местной социал-демократической печати не только «академические», но и популярно-политические статьи Арнольда.

Я был любимцем Арнольда, возлагавшего на меня большие надежды. Он ценил мои способности к лингвистике, когда я еще был в гимназии (где Арнольд преподавал в старших классах историю). Юный романтик, я решил вступить на путь лингвистики и закончить тибетские изыскания знаменитого Шандора Кёрёши Чомы.[5] Арнольд горячо поддержал эту идею.

Арнольд и Элла взяли меня с собой в заграничное путешествие. Мы вместе объездили весь юг Европы и Швейцарию и очень подружились. Я стал ежедневным посетителем виллы Шик и одним из наиболее преданных поклонников сестры Арнольда — Эллы.

Элла тоже была заметной фигурой нашего города. Это была умная, спокойная, самостоятельная девушка, лишенная ложной скромности и глуповатого кокетства. Элла заканчивала свое образование за границей.

Уже в университете она обратила на себя внимание своими способностями. Ее доклад по искусству, с которым она выступила перед мюнхенской профессурой, произвел очень выгодное впечатление. Арнольд во всем помогал сестре, и, строго говоря, успехи Эллы можно приписать тому, что она во всех вопросах искусства использовала социальные воззрения своего брата.

Я тайно обожал Эллу. Ей нравилась моя роль пажа, моя преданность, и она добродушно посмеивалась над моей робостью.

В 1914 году я должен был окончить университет, а весной того же года Арнольд уже вел оживленную переписку с английским научным обществом об оказании мне содействия в предстоящем тибетском путешествии. Англичане проявили большой интерес и одобрили мое решение. Уже было условлено, что летом перед каникулами мы с Арнольдом поедем в Оксфорд и там приступим к практическому обсуждению вопроса.

А теперь мы сидим на раскаленных солнцем камнях на краю обрыва, у наших ног простирается этот угрюмый, неприветливый пейзаж, живой частью которого я стал с сегодняшнего дня. Арнольд уже изведал то, что мне предстоит испытать. Он уже был там, он знает Добердо. И я ждал, что Арнольд сделает для меня то, что всегда делал: сообщит самое важное, поделится своим опытом. Ведь через пять дней наш батальон отправится на линию огня, на смену другой, измученной, растрепанной части, в одну из кровавых топей Добердо.

Где-то, совсем близко, затрещал среди камней кузнечик. Это показалось мне страшной дерзостью.

— Слышишь? — тронул я за плечо Арнольда.

Он прислушался. Кузнечик издал еще два-три звука и умолк.

— Испугался малыш, почувствовал, что мы его слышим. А хорошо стрекотал, чертенок, совсем как…

— В мирное время.

— Вот именно.

Мы замолчали. Арнольд закурил сигарету. Глубоко затягиваясь, он пускал кольца дыма и стряхивал пепел на камень.

— Ну, вот мы и встретились. Не думай, что я рад меньше тебя. Как же не радоваться! Но, в сущности, радоваться нечему. Если бы наша встреча произошла в иных условиях и не здесь, а где-нибудь в Венеции… Помнишь Венецию? Падую? Помнишь, как ты отстал от поезда в Пистоле? — спросил Арнольд, оживившись.

— Арнольд, в каком направлении отсюда Венеция? Ведь по прямой должно быть совсем недалеко.

— Расстояние до Венеции, мой друг, сейчас понятие не географическое, а политическое, — с внезапной холодностью ответил Арнольд и, подняв бинокль, посмотрел вдаль. — Сегодня, дорогой мой, путь в Венецию лежит не через Триест, а через Монте-Клару и Добердо.

— Венеция, Падуя… опоздание в Пистоле… Мне казалось, что я совсем уже забыл все это. Я догнал вас тогда у Рима. Помнишь, как нас принял д'Аннунцио? Что ты скажешь об Италии? Чем она была для нас до сих пор? Рим, цезаризм, прекрасные республики, христианство от катакомб до Ватикана. Рафаэль, Микеланджело… И вот эта грубая измена союзникам…

— А итальянские мальчики не плохо летают.

— Правда, что д'Аннунцио — обер-лейтенант воздушного флота?

— От этого кретина всего можно ожидать. Я бы ни за что не сел с ним в один аппарат.

— Как ты думаешь, если бы Карузо стал на бруствер и запел, стали бы по нему стрелять?

— На Монте-Кларе? Будь покоен… залпом…

— Откуда сейчас сменился батальон?

— Вот видишь, направо, подножье Сан-Мартино? Вонючее место. Две недели мы просидели там без смены. Во многих местах я побывал, но такого еще не видел. Под Монте-Кларой еще хуже. Мы там еще не были, но разговоров об этом местечке много. Слышишь?

С юго-восточной стороны простирающегося перед нами плато докатывались сердитые разрывы.

— По мнению многих, Монте-Клара неприступна. Итальянцы собаку съели на фортификации, ведь этот народ — сплошь каменщики, они в любой точке могут возвести форт, а Монте-Клара для них особенно удобна: они сидят наверху, а наши внизу. Но не в этом дело, не в этом дело… Над смотреть глубже, мой милый друг. Ты никогда не думал о том, что война словно зашла в тупик?