До встречи не в этом мире - [4]

где никого не злит, что Лубянка спит,

мне не мешая прикладывать транспортир

к темному небу, в котором горит пунктир

ярких снежинок, чей праздничный вид мою

жизнь концентрирует в точку, где я стою

на бесконечной плоскости серого вещества,

где совершается таинство Нового Рождества.

«Здесь, где гуртом свиней…»

Здесь, где гуртом свиней

бежит вереница дней,

и через каждый звук

слышится: хрюк да хрюк,

пульсом моей руки

бьется жилка строки,

превращая кошмар

в контрабандный товар.

«Что стоит листок…»

Что стоит листок

с кардиограммой строк,

если «врач»,

понимавший плач,

преодолев иврит,

проклял тупой гибрид,

выведенный без затей

из идей и му. ей.

И как быть с тобой,

всасываемым толпой

рта ее поперек,

раз уж ты уберег

сердце, чей век изжит

в мире, где жизнь бежит,

позабыв о богах,

на четырех ногах.

«Я сходил с ума в неприметный час…»

Я сходил с ума в неприметный час,

узнавая об этом по цвету глаз,

осажденных тоскою со всех сторон,

наблюдавшей, как в них едят ворон,

запивая снежком пополам с золой

да поблескивая оловом и смолой.

Но ни в страхе смерти, ни в жажде благ

я не мог выкинуть белый флаг,

как не мог победить и сошел с ума

потому, что, во-первых, – была зима,

а иных причин мне хватало для

веры, что стойкость – моя земля.

Но едва я высвободился из пут,

как почувствовал, что теперь идут

искушенья монетой, любовью глин,

номерами и стеклышками машин,

чтоб безумьем безумного ткнуть за пыть —

и тогда мне назло захотелось жить.

И поскольку не мог я пробиться в лоб,

то я начал рыть из себя подкоп,

и когда обратно пошли часы,

а у гончих вытянулись носы,

и, спеша, прокурор подписал арест,

мой хорей, обернувшись, глядел на Брест.

«Я ненавижу свой дом за плевков, окурков…»

Я ненавижу свой дом за плевков, окурков,

мусора таинство, электролиз придурков,

осемененных мною на радость дурам

словом, флуоресцирующим меж КГБ и МУРом.

Я ненавижу свой дом за аморфный, мнимый,

декоративный облик моей любимой,

доводящий до бешенства равновесьем

между панельной грязью и поднебесьем.

Зло просыпаясь на крик альбиносов ночи,

я замечаю, что и на меня по-волчьи

смотрит нора, похожая на «прасковью»,

заблеванную бирюзы тоскою.

Я – это вид из рода персон нон-грата,

ждущих посыльных от капитана «Гранта» —

ведомства, чей монолит, как причал, откуда

отправляются корабли от худа

к худшему, где я окончу годы,

как не смирившийся, злой волонтер свободы,

награжденный, словно колодкой, строчкой,

хлынувшей горлом, как мутной водой из сточной

клоаки, где гошпиталь и кредо

невообразимой любви и бреда,

соединившись, образовали грыжу

абсолютно прекрасного: ненавижу.

«Четыре, пока не пустых, стены…»

Четыре, пока не пустых, стены —

мой дом, где вещи обречены,

и сквозь подрамник окна кривит

прозрачный песчаник вид,

по лужам скачущего верхом,

пространства, увенчанного колпаком,

как более свойственный интерьер,

чем замерший у портьер.

Здесь не обмануться в вещей чутье,

и ясновидящих, в канотье

на радужных головах,

в белых воротниках,

фонарей, и трепангов осин,

и бедность, что пахнет, как керосин

в хозяйственной лавке из всех углов,

не спрятать за спины слов.

Так что я не главней, чем ключ

в доме, где пробует лунный луч

звонкое, как камертон,

жало осиное о бетон,

и знают шкаф и стол, и кровать,

что я был бы тоже не прочь узнать,

а именно: как и в каком году

я из него уйду.

Мне кажется, я ненадолго сдан,

как в камеру хранения чемодан,

не знающий планов владельца, и

в ячейке вынашивающий свои,

выдавливая тюбик из пасты носком

ботинка, придавленного пиджаком,

пока наперегонки бегут

к финишу бегуны секунд.

Их скорость смазывает пейзаж,

и мысли стискивает метраж

квартиры с привкусом казино,

в замках, как линия Мажино,

где на одной из игральных карт

зеркало на гвозде, как карп,

разевает рот, чтоб вдохнуть глоток

воздуха, скрученного в моток.

А я, выхаркивая из плевр

очередной «шедевр»,

с ненавистью зека,

покуда сопит чека,

покуда храпит райком,

как дворник, скребу скребком

пера за верстой версту

исповеди моей Христу.

И самым тишайшим из голосов

прошу его уберечь от псов

клевер макушки и тех синиц,

что вспархивали по утрам с ресниц,

ронявшей во сне на подушку нимб,

маленькой королевы нимф,

любившей от всех тайком

приговоренный дом.

«Мой милый друг, мы живем с тобой…»

Мой милый друг, мы живем с тобой,

где черная рожа лучше любой

визитной карточки… Где «ме» и «му»

подводят русский язык к тому,

чтоб, избавляясь от лишних фраз,

имел бы в виду, заодно, и нас.

Знать, от того и летят на юг

строчки, растущие как бамбук,

пока вылавливают из стояков

обрывки наших черновиков

те, кого уполномочил сброд

впихивать жвачку в упрямый рот.

И не случайно в родном краю

мечтатели, что отмыть свинью

мечтали, привив ей хороший тон,

сгнили, украсив собою фон

хлева, где у корыта – бой,

И не хватает лишь нас с тобой.

Так что осталось исполнить долг,

пересказав, что подскажет Бог,

волками из лесу глядя на

свору, что солнцем освещена,

переправляя свои эссе

в годы по столбикам на шоссе…

«Опять метро и в толпе черно…»

Опять метро и в толпе черно,

и шепот злой ядовитых глаз.

И можно их мыслей не видеть, но

куда деваться от тех, что в нас?

Здесь ездят все, чей удел – ярмо.

И я давно ко всему привык,

где каждый за то, что он сам дерьмо,

другому готов перегрызть кадык.

И пусть машиниста терзает хмель