До встречи не в этом мире - [2]

как на верблюде до луны,

и у кого ни средств, ни платья —

лишь до зари мигает свет,

кому Поэзия – проклятье,

тот, может, истинный Поэт.

И чаще умники читают,

не доверяясь сволочам,

не тех, кого не выдворяют,

а тех, кто пишет по ночам,

не отдаваясь в каждом слове,

не ухмыляясь на бегу,

а оставляя капли крови

на подкрахмаленном снегу.

«Снова праздничными флагами…»

Снова праздничными флагами

изукрашена столица,

И снуют антропофагами

электрические лица.

По Тверской от Маяковского

мерно движется эпоха.

В Институте Склифосовского

нынче будет суматоха.

Такова у нас традиция —

пусть побу йствует природа!

И сторонится милиция

от Великого Народа.

А в Кремле звенят подносами,

стелют мягкие перины,

И с распущенными косами

в залах бродят балерины…

«Друзья, наши встречи…»

Друзья, наши встречи

не помнит трава.

Но в пасмурный вечер

я ваши слова

в коробочке черной

ловлю через страх,

хотя и ученый

на ваших слезах.

За липовой дверью

двойная возня,

но все же я верю,

что к вам от меня

сквозь смрадную крышу

доходит ответ,

хотя я вас слышу,

а вы меня – нет.

«Не доверяйте секретов снам…»

Не доверяйте секретов снам:

что для науки сон…

И, плавая по коротким волнам,

не поднимайте звон.

Не открывайте друзьям своей

тайны, что Вы – поэт.

И даже в дни, когда все о-кей,

на ночь гасите свет.

Не забывайте шагов в траве

для посторонних глаз,

и прячьте записи в голове

в неторопливый час.

Не забывайте, куда ведет

злая дорожка рифм,

чтобы, когда «светлый день» придет,

встретить его живым.

«Где, как дворец на тракте, страждущим и усталым…»

Где, как дворец на тракте, страждущим и усталым

вырос морской поселок, словно в пути мираж,

как по клыкам драконов, скал золотым оскалом

огненною лавиной мчалась заря на пляж.

Медленно застывая камнем на перстне Бога,

преображалось солнце в матовый сердолик,

и представлялась слабым ласковою дорога

в каждый непостижимый, то ли на краткий миг.

В небе ль, раскинув веер, им улыбалась туча,

время ль кадило лето к новому утру дня —

каждый себя бродяга там ощущал везучим,

с нежностью глядя в море, словно в зрачок коня.

А по ночам звенели там голоса в тумане,

в вечности рассыпаясь, словно снежки в снегу,

будто болтали кегли в дремлющем кегельбане,

смутно белея на темном, призрачном берегу.

«Когда душа заполнена блевотой…»

Когда душа заполнена блевотой

и втиснута в московскую шинель,

как голубой треножник с позолотой,

передо мной всплывает Коктебель.

Вновь, словно ветерок меня ласкает,

горячим солнцем волосы пыля,

в краю, где раскаленными сосками

прильнула к небу голая земля.

Где, до краев насытив фосфор линий,

уходит солнце, прячась в валуны,

где в бухте море гусеницей синей

скользит на берег по руке луны.

И, очарован образом минутным,

покуда боль терзает мой висок,

я так слова ловлю в потоке мутном,

как будто мою золотой песок.

«О, как прекрасны глаза полуночных вестниц!..»

Юнне Мориц

О, как прекрасны глаза полуночных вестниц!

А хлеб насущный, конечно, иное дело.

Не возражаешь – проедешь в метро, и месяц

тошнит ублюдками каждую клетку тела.

Ах, дорогая, любимая Юнна Мориц!

Как жаль, что раю немыслимо жить без ада,

и нет на свете профессии «стихотворец»,

а есть и днем одеваться во что-то надо.

Сидишь и нижешь устало слова на строчки.

И на душе опозоренно и отвратно.

Не усидишь в однокомнатной «одиночке»,

а выйдешь в город – брезгливость влечет обратно.

О, моя леди, мой метр, мой кумир, мой ангел!

Зачем Вы мне не сказали, что я бездарен?

Теперь бы я не высасывал кровь из ранки,

а застрелился и жил бы себе, как барин.

Во всем генезис, и у отвращенья тоже

свое развитие, как у тритона в луже,

а жить и, как змее, вылезать из кожи,

не получается – видно, она поуже.

Что я пишу здесь – для Вас, вероятно, странно

и раздражает, как некое коромысло,

когда к началу еще возвращаться рано,

а подбираться к концу не имеет смысла.

«И снова, Господи, один…»

И снова, Господи, один

за всех усталых,

всех шизофреников и ин —

теллектуалов,

которым Дьявол запустил

под сердце коготь —

молюсь о том, чтоб ты простил

нам гнев и похоть.

Чтобы, касаясь нас перстом,

не помнил, Боже,

как мы трезвонили о том,

чей грош дороже,

и как мы тратили слова,

как за рулеткой,

и как тянулись к ним сперва,

как за монеткой.

И вот теперь мы, не спеша,

чеканим строчку,

лишь, когда светится душа

сквозь оболочку,

и я покаялся в грехах,

не без сомнений,

надеясь вымолить в стихах

лимит прощений.

Прости нас, Господи, ты ждал

на всех дорогах

всех, чей возвышенный хорал

увяз в пороках,

кто, словно уличный урод

с зеленой рванью,

кому-то дарит кислород,

а дышит дрянью.

«Благословенно незнание…»

Благословенно незнание,

когда не ведаешь зла,

и что такое изгнание

не понял еще, и для

тебя не очень-то острые

камни пока, дружок,

и глупо себя наверстывать,

как февральский снежок.

И, видимо, стоит томика

злоба тупых невежд,

когда стоишь возле холмика

детских своих надежд,

не переживших скупости

солнечного луча,

и пролетарской глупости

вешателей сплеча.

Так что, пока покатится

грустная голова,

пускай печатает матрица

огненные слова,

в которых горят дзержинские,

ленины и т. д.

и прочие рыла свинские,

пропущенные Корде,

поскольку и для пропавшего

девственного листа,

и о любви мечтавшего

мученика-Христа

Горькая моя ненависть

лучше наверняка,

чем прописная стенопись

русского языка.