До свидания, Светополь! - [13]

У Зинаиды такого перевала не было. Ровным шагом отмерила свои теперь уже сорок с гаком лет и ни разу не шарахнулась в сторону. А ведь было от чего.

То же — Славик. Даже срок не испугал его — то ли потому, что с детства слышал: «Плачет по тебе тюрьма, Славик. Ох, плачет!» — то ли, как и у Зинаиды, въелась в плоть и кровь присказка: «С земли не сгонят, дальше фронта не пошлют». Когда зачитали приговор, с готовностью кивнул, не то мысленно соглашаясь: справедливо, дескать, не то радуясь в душе, что формальности кончились и жизнь — какая ни есть, а жизнь — продолжается. Что‑то сказал милиционеру, и тот, посоветовавшись с товарищем, позволил. Славик быстро помахал, подзывая жену, протянул руку за сигаретами, которые она все это время держала на коленях рядом с сумочкой, однако милиционер, прежде чем передать, бдительно осмотрел обе пачки. Славик же: «Полки Тихона попроси повесить. А дрель пусть у Бориса возьмёт. Славик, скажи, просил». Словно и не произошло ничего!

Вот и Тася, вернувшись к матери с трехлетним сыном, держала себя точно так же, как и до своего коверкотового домовладельца. С соседями — лишь «здрасте» и «до свидания», шляпки по–прежнему московские и московские манеры, но теперь уже барак не раздражало это. «Тасенька», — звали, интересовались, как в Москве погода, а то и просили кое‑что привезти из столицы. «Попробую», — холодно говорила Тася, и не было случая, чтобы не выполнила наказа.

Раза два подкатывал на своём зеленом «Москвиче» её бывший супруг, но барак встречал его такой очередью уничтожительных взглядов — с террасы, лавочек, из окошек, — что шнурки сами по себе развязывались на его выдраенных до блеска, тёмных и глухих, несмотря на жару, штиблетах. А присесть на корточки под этими уничтожительными взглядами, чтобы завязать, — как можно! К тому же в руках был свёрток. Аккуратненький, округлённый, без единой щели. Самый въедливый взор не мог проникнуть за бумагу, но какая разница, что скрывалось там, если владелец свёртка через пятнадцать минут прошествовал с ним обратно к своему жалкому «Москвичу». Барак ликовал. На руках готов был носить барак свою неподкупную гордячку.

Я рассказываю об этом без умиления. Может быть, я не прав, но мне видится тут не только соседская солидарность с потерпевшей крушение, но и инстинктивная неприязнь к тем, кто с комфортом расположился на берегу.

Соседская солидарность… Мне понятно это. Даже я, человек посторонний, с трудом сдерживаю сейчас желание не то что выгородить Славика, который ведь тоже потерпел крушение, но как‑то смягчить перед вами его вину. Хотя сам он её смягчать не склонён. Послушайте, как прокомментировал он содеянное. Публично, на суде. В последнем слове. «Да правильно все, чего там. Нельзя человеку ребра ломать. У него дочке годик, как он теперь на руки её возьмёт?»

На жену, имя которой вы сейчас узнаете, не произвела впечатления самокритичность угодившего за решётку мужа. «Все ведь понимает, черт! А делает…»

Это Тася сказала. Да–да, та самая Тася, которая ввиду своей близости к столице, куда её папа курсировал в качестве проводника, прозревала в себе голубую кровь, а от барака и барачных нос воротила. Представляете, как хмыкнула бы она и как повела бы плечами в московской блузке, если б кто‑нибудь сказал ей лет двадцать назад, что она станет женой Славика–баламута!

Как же приключилось такое? Что произошло? Впрочем, лично меня в этой истории занимает не столько Тася, которая, сильно обжегшись раз, стала мудрее и в запросах потише, и златоглавая Москва с её гумами и подземными экспрессами больше не заслоняла от неё остального мира, Светополя в том числе (и барака тоже), — не столько Тася, сколько Славик.

«Слышь, Таська, давай поженимся», — сказал раз, причём не один на один — при Зинаиде; для храбрости, как объяснил после. Это примечательно. Не хватанул «для храбрости» сто, или двести, или триста граммов, ибо понимал: не примет всерьёз пьяненьких или хотя бы слегка пьяненьких слов, а приспособил для поддержки Зинаиду.

Таисия Александровна смотрела на него со своим птичьим выражением недоверчивости и чуть брезгливого любопытства. «Трезвый, трезвый, — успокоил её Славик. — Или дыхнуть?» Зинаида поднялась. «Я пойду…» — но он: «Сиди, Зинка. Свидетелем у нас будешь». — «Ишь, быстрый какой! — Зинаида. — Свидетелем! А может, она тебе — от ворот поворот». — «Почему? — искренне удивился Славик. — Мне уже тридцать пять, давно пора», — «Давно, — согласилась. — А раньше чего думал?» (Тася все молчала, опешив.) «А ничего, — сказал Славик. — На гармошке играл». — «Теперь что — бросил?» — «Не бросил. Жениться хочу. Вон на ней». — «А она на тебе?» — резонно осведомилась Зинаида. «Она — не знаю. Пойдёт, думаю. А чего не пойти? Меньше двухсот не заколачиваю, а надо будет — триста принесу, сварщики нарасхват. Пацан её мне нравится. И я ему тоже. В футбол гоняем… Квартира будет, как барак снесут. Чего ещё? Пью умеренно, а уж с зарплаты ни рублика на это дело», — щелкнул он себя по горлу. «Зато бузишь», — не унималась Зинаида. «Бузю, — покаялся Славик. — Но теперь меньше. А женюсь — совсем остепенюсь». — «Это ещё неизвестно, —дальновидно заметила приглашённая в свидетельницы. — Вон твой папаша. Одной ногой там, а все не уймется».