До свидания, Светополь! - [11]

Правда, с пылкостью рассуждая о бесспорном приоритете души над внешностью, он уже имел её фотографию, причём весьма удачную. Я видел её. Она и сегодня стоит в картонной рамочке на книжном шкафу, рядом со снимком очаровательного мальчугана, которого Хромоножка некогда катала в коляске по аллеям горсада. Ей здесь нет девятнадцати, у неё худое и чистое, задумчивое, старинное какое‑то лицо. Или это кажется (что старинное) из‑за толстой, не слишком длинной косы, перекинутой через плечо?

Мне априори несимпатичен псковский солдатик, но я здесь — лицо необъективное, человек Жанны — вот кто я, и моя соседская солидарность, не говоря уже о землячестве, диктует мне определённое отношение к варягу, который так жестоко обманул бедную Хромоножку.

Но полно, обманул ли? Разве есть в его письмах хотя бы одна клятва? Да что клятва — обещание, посул, косвенный намёк на серьёзные, как говорится, намерения? Ничего. Речь шла о духовном созвучии (доподлинные его слова), о дружбе, о нетерпеливом желании сразу же после демобилизации приехать в Светополь и собственными глазами взглянуть на автора дивных писем. Её голос услышать («Мне кажется, он у вас глуховатый», — писал он, и опять‑таки проницательность его поразительна); увидеть глаза её… Это ещё не объяснение в любви, но уже преамбула, преддверие, сами же слова должны были, судя по всему, прозвучать здесь. С каким страхом ждала его Жанна! Как осторожно и суеверно намекала ему, что не исключено ведь и разочарование.

Я видел его раза три, не больше, а близко лишь однажды, и его костистое лицо с пушком над верхней губой показалось мне слишком непринуждённым, чтобы можно было поверить в искренность этой беспечности. Никакого смятения. Он держал себя свободно и весело, и вовсе не о безукоризненном такте говорило это, а о том, что, едва увидев своего пылкого и тонкого, тревожно–красноречивого корреспондента, он с ходу отмежевался от этой несчастной девушки.

Она это поняла. И она поддержала его игру — такой весёлой, такой разговорчивой, такой развязной (да!) я не видел её никогда (после видел). Всем своим видом давала она понять, что и не рассчитывала ни на что серьёзное, что вся их длительная переписка, и откровенность в письмах, и его, наконец, приезд к ней — ровным счётом ничего не значат. Так — развлечение, пустяк… Забава. Времяпрепровождение.

Иногда мне приходит в голову, что вульгарность Жанны (она говорит, например: «А Хромоножке‑то водочки… А?» — и смеётся красным ртом, а бусы бренчат на пышной груди) — что подчёркиваемая вульгарность эта — своего рода оборонительный демарш гордости, которой, между прочим, она в значительной степени обязана бараку.

Тут все так. Смех звучал громко, при распахнутых дверях, и праздник одного мигом становился праздником общим, а вот плакали втихомолку. Не дай бог выйти на террасу с красными глазами! Супруги Потолковы, вволю наколошматив друг друга у себя в комнате, на глазах у посторонних являли собой чету образцовую: он распахивал перед ней дверь, тревожился, не надует ли ей, а она журила его за наплевательское отношение к собственному желудку… Нам хорошо сегодня, и пусть это знают все, но ни одна живая душа не должна подозревать, как временами нам бывает худо. А тем паче — очень худо. Так худо, что, стиснув зубы, завоешь под шум примусов, которые взапуски шпарят за дверью, а затем, как ни в чем не бывало, выходишь с напудренным лицом и бигуди в неприкрытых волосах. Пусть видят!.. Наверное, ещё и поэтому у меня, неискушённого и доверчивого наблюдателя, сложилось впечатление о бараке как о счастливой обители весёлых людей. Весёлых и дружных.

Когда Людмила, старшая сестра Хромоножки, родила ребёнка, об отце которого никто понятия не имел, то гудящий, сплотившийся в едином порыве барак (тут была целая гамма чувств: осуждение, сочувствие, негодование, любопытство, удовлетворение от ещё раз подтвердившейся мудрости, что в тихом омуте черти водятся, и так далее) — когда это произошло, барак тотчас собрал деньги, изрядную сумму, причём не было семьи, которая не внесла бы своей лепты. А сестры? Сестры принять подаяние отказались. Это они так сформулировали — подаяние. Не вслух — мысленно, но Зинаида с присущей ей прямотой тут же перевела все на язык слов. «Подаяние, что ли? Подарок. А вы в душу людям плюёте». Не помогло… Закусив губу, упрямо качала молодая мать головой, защищая своего незаконнорождённого детёныша от посягательств милосердия. Младшая сестра не подымала глаз, но была, наверное, на её бледном лице, ещё не тронутом румянцем будущих писем в Псковскую область, та самая решимость, с какой она несколько лет назад бросилась ко мне, окаченному водой, с чужой наволочкой в руках. «Ну и дура!» — отрезала Зинаида. Постояла среди галдящих баб, подумала и вынесла решение: «Вот что, девушки (а иным «девушкам» тут было за пятьдесят). Будем крестины справлять. Парень‑то наш, барачный. А они как хотят».

Но когда на другой день среди распускающихся кустиков и деревцев образовался под апрельским солнцем традиционный стол и все до единого высыпали праздновать рождение человека, могли ли не присоединиться к ним растроганные сестры?