До последнего солдата - [42]

— Эта, левая, навылет, — деловито констатировал он, приподнимая майора с помощью Беркута и старика, и пропуская бинт у него под животом. А с этой хуже: задела позвоночник. Достать ее сможет только хирург.

— А без хирурга — никак? — с надеждой спросила Клавдия.

— Службу свою я начинал санитаром в госпитале. Так случилось. Да и то служил я там недолго, в строевую перевели. Вот и вся моя «медицина». Правда, и за это время успел насмотреться да наслушаться. А что касается раненого, то боюсь, что даже после очень удачной операции майору уже не ходить.

— Помолчите вы, ради бога! — взмолилась Клавдия. — Зачем же так сразу обрекать?!

— Это его немец обрек, — грубовато заметил Арзамасцев. — Говорю, что есть и как сам понимаю. Сюда бы какого-нибудь знающего врача, только где его взять?

— Как только пробьемся к своим, попрошу командование направить тебя в медицинский институт, — вклинился в эту стычку Беркут. — Суть не в опыте, а в том, что ты любишь, или хотя бы терпишь, это лекарское дело.

— Вас от ран тоже не мутит, — заметил ефрейтор. — И вам легче было бы поступить.

— Э, нет, убивать я еще кое-как научился, а вот возиться с ранеными — для меня мука.

— Где же ваши остальные раненые? — поинтересовалась Клавдия, когда перевязка была закончена.

— В каменоломнях.

— Значит, майора тоже перенесите в подземелье. Я сама буду ухаживать за ним.

Вошли двое солдат, уложили майора на носилки и унесли. Учительницу Беркут попросил на какое-то время задержаться. Нужно было выяснить, что происходит в селе, много ли немцев и не обнаруживались ли окруженцы в лесу по ту сторону села. Но как только все ушли, оставив его вместе с Клавдией и хозяином, капитан почти непроизвольно спросил:

— Мне кажется, что этот человек, майор, уже очень дорог вам.

Клавдия изумленно уставилась на капитана: он спросил это по-немецки. И именно то, что он спросил по-немецки, сразу повысило интерес к нему.

— Вы… владеете их языком? — спросила она по-русски.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Дорог. Естественно. Как любой умирающий, — тоже перешла на немецкий учительница. — Правда, будучи легкораненым, еще там, в доме, он действительно успел объясниться мне в любви — если вас интересует именно это.

— Не из ревности, скорее из любопытства.

— И даже попытался обнять. Но я отнеслась к этому, как, ну, к слабостям больного.

— Вы, конечно, не фольксдойч. Но языку, судя по всему, обучались у русских немцев.

— Да? — зарделась Клавдия. — Вы сумели определить даже это? Чувствуется по произношению?

— И по тому, как употребляете некоторые конструкции. Но, может, только это вас и спасает. Немцы принимают вас за истинную фольксдойч.

— Но вы-то… вы вообще… настолько уверенно владеете языком. Даже не чувствуется, что подбираете слова. Удивительно. Тоже из русских немцев?

— Будем считать, что из немецких русских, — сдержанно улыбнулся Андрей. — Так ближе к правде. Однако стоит ли превращать этот вечер — в вечер исповеди? Общаться предлагаю исключительно на немецком. Чтобы не терять языковую практику.

— Думаете, вам это еще пригодится?

— Весь мой фронтовой опыт убеждает меня в этом.

— Впрочем, конечно же пригодится: после войны вы можете стать преподавателем немецкого.

— Вряд ли это прельстит меня. Перед вами — профессиональный и потомственный военный.

24

Вскипел чай. Клавдия взялась помогать старику наливать в кружки, но в это время в комнату ворвался Мальчевский.

— Капитан, самолет появился! Над рекой, чуть ниже косы.

— Немецкий, что ли? — прислушался капитан.

— Наш, «кукурузничек», фанеру ему под хвост. Только что телефонисту передали: «Принимайте груз».

— Костер разожгли? — спросил Беркут уже на ходу, выбегая вслед за младшим сержантом. Он был несказанно рад, что ни штабисты, ни предчувствие его не обманули.

— Два. Да пилот нас и так видит. Вечер ясный. Коса приметная.

— Следите за грузом! — крикнул капитан бойцам. — Как только приземлится, немедленно достать его и доставить сюда.

Первый парашют раскрылся над плавнями, и группа во главе с Мальчевским ринулась туда. Второй упал у самой косы, но старшина Бодров быстро извлек его из заиленного промерзшего мелководья. Третий же приземлился в небольшое ущелье на краю косы уже тогда, когда самолет был обнаружен зенитчиками, окопавшимися где-то у переправы, возле разбомбленного моста.

Тем не менее летчик сумел развернуться под их огнем и сбросить еще два тюка, один из которых чуть не утонул: у самой косы немецкие пулеметчики прострелили его парашют. К счастью, он упал на мелководье, и несколько бойцов, круша тонкий лед, сумели довольно быстро пробиться к нему.

В знак благодарности Беркут выпустил по курсу самолета красную ракету. Пилот слегка помахал крыльями «кукурузничка» и, снизившись, спасаясь от зениток, пошел над самой рекой, чтобы где-то там, в низовье, где его не ждут, свернуть к правому берегу, к линии фронта.

— Что ж они все гранаты да гранаты?! — возмущался Мальчевский, распотрашивая надежно упакованный в мягкую упаковку груз первой партизанской посылки (Беркут не раз видел такие в соседних отрядах, в районе Подольска.) — Ага, нате вам еще пулемет и автоматы. Будто нам их у фрицев занять трудно? Нет, чтобы по бутылке на брата. Хоть по две наркомовские на каждую промерзшую душу, циклопы иерихонские!