До первого снега - [13]
Никогда я не думал, что столь хрупкая вещь, как стекло, требует такого жесткого обращения. Оказалось, резать стекло куда тяжелей, нежели разбивать ломом бетон. Сначала как будто ничего, а потом от напряжения начинает неметь шея, не слушаются руки.
Раскроив несколько полос, я вытер заливавший глаза пот.
— Ну и ладно, — сказал Петров. — Теперь я. А ты прибивай рейки.
Больше по стеклу я не ударял.
Через несколько дней, когда мы застеклили все три этажа, Петров взял меня с собой устанавливать дверные переплеты в бытовках.
Мы долго ходили по нижнему этажу. Петров осматривал все, что сделано по плотницкой части. Вошли в одну из душевых. Петров любовно провел ладонью по облицованной кафелем стене.
— Ладно подогнано, — сказал он и добавил: — А между прочим, нелегкое это дело. Девчата наплакались с облицовкой, пока пошло.
Он крутил неокрашенные еще вентиля, становился под душевой рожок, подмигивал мне весело, мол, то-то хорошо будет тут помыться.
Я на это сказал:
— Нас-то тут и не будет, как душ заработает.
— Это верно, — согласился Петров. — Мы опять где-нибудь начнем с земли, с нулевого цикла. Такая уж у нас работа….
Когда я сказал дома, что подумываю, не стать ли плотником, у Оля в глазах мелькнул испуг:
— Ты? Плотником?
— А что?
Я хотел объяснить, почему выбрал именно эту профессию, но, к своему удивлению, не смог.
Оля поняла это как неуверенность.
— Я была на стройке, — сказала она, — но не видела там никаких плотников.
— Ну, как же! — возразил я. — Везде они…
— Да нет, я вообще-то не о том… Понимаешь, ведь столько современных профессий… Ты хотел стать монтажником…
— Хотел.
— В чем же дело? В наше время топором работать… — Она неуверенно пожала плечами.
Мама молчала, лишь внимательно смотрела на меня.
И тут я сказал Ольге о том, что заставило меня сделать выбор.
— Топором? Да я почти и не держал в руках топор. Был на пиле, потом стыки бетонировал с Заплеткиным, окна стеклили с бригадиром. Разная работа… На верхах и на нуле…
— На нуле?
— Ну да. На фундаментах. Плотников Петрова иногда даже называют бригадой нулевого цикла.
— Валерик, я просто ничего не понимаю в вашей работе. Выбирай сам. Только знаешь, откровенно сказать, мне бы хотелось, чтобы работа у тебя была не такой грязной. Я понимаю, стройка… Иначе и невозможно. И все-таки…
Мама вдруг встала и ушла.
Мы замолчали. И — услышали ее всхлипывания. Перепуганные, бросились в кухню.
Мама подняла голову, и мы увидели, что она улыбается.
Это было так неожиданно, так странно, что мы застыли, глядя на нее.
— Я боялась, когда ты начал, — тихо сказала она.
— Чего боялась?
— Всего помаленьку. Когда ты после первой зарплаты пьяный домой пришел, я подумала, это — начало. Начало беды… Шурик вон так никуда ведь и не прибился. Поработает две недели и опять — по подъездам. А теперь я вижу… Вижу… — И ее глаза снова наполнились слезами. — Э, да разве вы поймете!.. — Она слабо махнула рукой.
Меня уже не тянуло к ребятам, да и я был им теперь безразличен. Мы разговаривали вроде так же, как прежде, ведь времени прошло не так уж много, а я оказался где-то в стороне. Нет, я не чувствовал себя отторгнутым, выброшенным из близкой мне среды. Скорее, что наши пацаны вызывали у меня сочувствие. Впрочем, наверно, и они так же сочувствовали мне.
В тот вечер я встретил в подъезде Галку.
Высокая, красивая, с сумкой на длинном ремне, она показалась мне какой-то незнакомой, словно мы и не сидели с ней за одной партой.
— Валерик… — Она остановилась. — Сто лет тебя не видела. Как дела?
— Да так… — Я чувствовал себя неловко с ней. — Работаю. На стройке.
— Мне мальчишки говорили… И как? Нравится?
— Да ничего. Привыкаю.
— Почему не заходишь? — Она смотрела мне прямо в глаза, и я понимал, этот вопрос задан не просто так.
— А ты выросла…
— Это каблуки. — Она рассмеялась. — Нынче в техникум будешь поступать?
— Нынче нет. И вообще…
— Что — вообще?
— Нет, ничего. Мама нездорова… Понимаешь?
Она сразу посерьезнела и чуть тронула меня за руку:
— Заходи… Раньше все время бегали друг к другу. А теперь ко мне приходят только те, кого я не хочу видеть. Почему все так меняется?
— Как?
— Быстро… Приходят, мешают. А я готовлюсь к экзаменам…
— Шурик, что ли?
— Шурик. Да и все остальные какие-то надоедливые. Все одно и то же, одно и то же… Мальчишки просто не знают, чем заняться…
После встречи с Галкой я долго ходил по вечернему городу. Новым, непривычным было это отрадное ощущение, когда можно обо всем подумать, что-то решить для себя, когда никто не бубнит над ухом и не бренчит на гитаре. И темные громады лип напоминали мне лес, а подвижные тени ветвей под ногами — лесную дорогу к часовне…
У самой земли натянуты как струны сверкающие нити стальной проволоки. Везде развороченная земля, траншеи, трубы, кирпич, металл, железобетон. Все перемещается, все в движении. Лишь эти сверкающие нити стальной проволоки неприкосновенны: их далеко объезжают, осторожно переступают. Это — оси. Это как бы застывшие в воздухе зримые линии проекта.
Мы всей бригадой с утра устанавливаем опалубку по осям. Массивная деревянная коробка уже готова, доски надежно скреплены.
У Петрова выгоревшая куртка почернела на плечах от пота: коробка то осядет, то сместится в сторону.
