До Берлина - 896 километров - [43]

— Что задумано, то должен знать лишь командующий и его начальник штаба генерал армии Соколовский, — уклоняется от ответа Дорохин. — С такими вопросами обращайтесь к командованию.

Но не таков был Миша Зотов. Он налег на карту грудью, начав что-то прикидывать и вымерять.

— Ну да, ясно. Осуществляется охват Силезского бассейна, а он ведь у немцев слывет вторым Руром. — М-да. Операция эта затеяна, когда немец уже бежит.

— Ну, ну, ну, это пока ваши мечты, — остановил Дорохин. — Противник вовсе не бежит. Он отступает, и пока организованно отступает.

— Но за время наступления мы уже прошли с боем больше пятисот километров. Я тут прикинул. Это почти пятнадцать километров в день. Это не бегство?

— Нет, не бегство. За это говорит соотношение пленных с убитыми. Пока что один к десяти "в пользу убитых". Разве это бегство? — спокойно парирует Дорохин. — Противник со свойственной ему организованностью создает один за другим оборонительные рубежи. То ли еще будет, когда мы вступим на землю их фатерланда.

— А как же все-таки узнать, в чем замысел новой операции? — мечтательно говорит напарник Зотова капитан Фаддей Бубеннов, большой, добродушный, храбрый офицер.

— А вы спросите у вашего Бе Эна, — вполне серьезно отвечает Дорохин. — У него теперь роман с Ченстоховской богоматерью. Он ведет дела с потусторонними силами, а им ведь, наверно, известно все наперед.

— Верно, верно, подойдите еще раз к ней с молитвой, верой и любовью, — подливает масло в огонь Крушинский. — Ну, что вам стоит? Попросите ее устроить для нас небольшую пресс-конференцию…

Ужасно глупое положение. Боюсь, из-за ответа чертова монаха вся эта история, получившая уже совершенно комический вид, разлетится теперь по штабу фронта, и трепу хватит до самого Берлина. Так ударил меня по голове запущенный мною же бумеранг.

Вернувшийся из частей капитан Устинов проявил мои словацкие пленки. Одна из них, самая для меня дорогая, на которой снял я приютившую меня и сегодня уже не существующую деревню Балажа и моего спасителя старчку Милана, к великому моему сожалению, оказалась пустой. Две другие получились местами даже неплохо, С волнением перебирали мы с Крушинским снимки, как бы перелистывая в памяти картины восстания.

Вот повстанец и сельский кузнец, вступающий добровольцем в повстанческие войска. Помнится, снял я их в каком-то дворе, веселых, полных надежд на победу, на окончательное освобождение.

Вот колонна «стилистов», как зовут себя ребята из бригады Алексея Егорова. Колонна на марше — организованная, дисциплинированная, хотя и одетая кто во что.

Вот сценка во дворе какого-то дома в Банской-Бистрице. Лесорубы, спустившиеся с гор, переоблачаются в военную форму.

Митинг на деревообделочном заводе, Шверма на трибуне почему-то не получился, а вот колонна новобранцев, которую мы встретили на обратном пути, те, что шагали на станцию погрузки с развеселой какой-то песней, отлично вышла, хотя и снял я ее на ходу, не останавливая машины.

Интересно получилась сценка у входа в помещение Компартии Словакии. Мне очень приглянулся бравый усатик, стоявший на часах у входа. Но когда я навел на него аппарат, он заявил, что их трое, и отказался сниматься. Вызвал остальных. Они пришли даже с пулеметом и снялись, приняв грозные, живописные позы, как будто я собирался штурмовать секретариат компартии.

Хорошо получился Карол Шмидтке. А боевого руководителя хлопцов с Бативана капитана Трояна мне удалось снять в засаде на дороге. Впрочем, признаюсь, для этого мы с ним специально выезжали за город, и он мне великолепно подыграл, снявшись в папахе и форме хлопцов с Бативана — в папахе, в честь наших сибирских партизан, и в кожанке, какие он видел во многих наших фильмах.

Неплохо вышла сценка в партизанском велительстве. А эти четыре летчика, которых я снял на аэродроме Три дуба у подраненного самолета на фоне пробитого фюзеляжа, так этой пробоиной горды — будто орден получили.

Как дороги мне все эти картины, воскресшие с помощью Устинова на светочувствительной бумаге. Ведь идет грандиозное сражение. Кругом грохочет. Весь фронт в победном наступательном движении. Освобождены Краков, Кольце, Ченстохова. Впечатления небывалые, как бы громоздятся одно на другое. А вот мы с Крушинским взволнованно перебираем эти еще не совсем просохшие фотографии и думаем, а что-то там за гребнями Татр? Как-то живется всем этим славным, храбрым ребятам, живы ли они или погибли в бою или приняли страшную смерть от руки карателей, преданные и проданные коллаборационистами.

Николаев рассказывает: террор стоит страшный.

Отряды карателей-эсэсовцев лезут по горам в поисках партизан. Говорят даже, что где-то недалеко от Бистрицы живых людей бросают в печь для обжига извести. Ну а буржуазия, та, что тоже ходила с бантиками в петлицах, помогает гестаповским карателям, выдает и продает.

Ну что ж, оправдываются слова Шмидтке: буржуазия есть буржуазия. А все, что вылезает из кошки, неминуемо кричит "мяу".

У генерала Рыбалко

Танкистов генерал-полковника Рыбалко нам удалось догнать уже возле самого Верхне-Силезского угольного бассейна. В Германии этот промышленный район действительно именовали "наш второй Рур". Мне же он напоминал Донбасс, проезжая через который, час за часом видишь города, как бы наплывающие один на другой, горизонт, истыканный заводскими трубами, черные пирамиды терриконов, виднеющиеся в буроватой мгле.