Дни испытаний - [9]

— Все понятно, дорогая, — ответил тепло Ростовцев. — Ты все сказала, а я хорошо тебя понял… А теперь нужно идти.

— Да, — вздохнула Рита, — пойдем.

Марию Ивановну они застали сидящей на чемодане. Она радостно улыбнулась, но, заметив, что они невеселы, опустила глаза.

Носильщик в белом переднике с большим медным номером на груди объявил, что нужно выходить на перрон. Открылись тяжелые резные двери. Старик–сосед невозмутимо дождался, чтобы вышли все, и потом, кряхтя, поднялся. Нехотя, он продел руки сквозь лямки своей котомки и засеменил к дверям через опустевший зал.

— Пойдемте и мы, — сказал Ростовцев, берясь за ручку чемодана.

Поезд был где–то на стрелках. Издали доносился нарастающий шум колес.

Задрожала под ногами земля, и паровоз пронесся мимо, обдав людей струей разрезаемого воздуха. Совсем рядом простучали колеса вагонов, вдавливая в почву шпалы, промелькнули дрожащие слабенькие огоньки кондукторских фонарей, и поезд, скрипя тормозами, тяжело остановился. Лязгнули столкнувшиеся тарелки буферов, и колокол у станционного здания звонко отозвался одним ударом.

Ростовцев нашел свой вагон и вскочил на подножку. Заняв место, он вышел к ожидавшим его Рите и матери.

Суета на перроне понемногу стихала. Наспех давались последние советы, говорились прощальные слова. Кое–кто вытирал изредка предательские слезинки. Кто–то пытался знаками разговаривать через оконное стекло, размахивая руками и нервничая оттого, что его не понимают. Все слова, все действия были торопливы, как бывает всегда, когда нужно за небольшой промежуток времени договориться о многом.

Марии Ивановне давно хотелось расплакаться, но она крепилась, боясь расстроить сына. Сдерживая волнение, она застегивала наглухо его шинель, чтобы он не простудился. Руки ее дрожали. Пуговицы не проходили в тугие новые петли, ремень портупеи мешал, и у ней получалось все очень медленно.

— Ты будешь писать нам, Боренька? — спросила она, чтобы нарушить тяготящее молчание.

— Я надеюсь, что и вы не забудете меня?

— О, да! — нервно ответила Рита, теребя в руках тонкий ремешок своей сумочки.

Ростовцев подумал, что матери будет тяжело одной. Она, было, повеселела, когда он приехал, и сейчас уже привыкла к его присутствию.

«И опять она останется одна», — мелькнуло в голове. — Ты, Рита, навещай маму, — попросил он вслух.

— Хорошо.

— А ноты мои, — сказал он Марии Ивановне, — ты, мама, убери с этажерки, чтобы зря не пылились. Отнеси в другую комнату. Там, знаешь, есть полка, туда и сложи.

— Сделаю, Боренька, сделаю… — шептала Мария Ивановна.

— Да смотри, храни их.

— Сохраню, милый, — кивнула она головой.

Ростовцев помолчал.

— Ну, вот и наказы все, — сказал он через некоторое время, вздохнув. — Что еще наказать вам и не знаю, пожалуй… Чтобы ждали, — только это разве. А ждать меня вы и так будете…

— Ой, будем ждать, Боренька, — почти всхлипнула Мария Ивановна. — Ой, будем… — На глазах у нее появились слезы.

— Не надо, мама, — тихо сказал Борис. — Этим делу не поможешь. Да и не из–за чего плакать…

Мария Ивановна попыталась что–то ответить, но из горла ее вырвались какие–то нечленораздельные звуки, и она, окончательно потеряв над собой власть, горько расплакалась. Ростовцев, больше всего боявшийся этого, успокаивал ее, прижав к груди седую голову старушки и ободряюще гладя ее плечи.

В воздухе резко прозвенели два удара станционного колокола. Поспешные поцелуи, дружеские рукопожатия, отрывки фраз, последние наказы, — все смешалось, чередуясь одно с другим.

Ростовцеву хотелось еще раз попрощаться с Ритой, но ему неудобно было оставить мать. Он чувствовал, что ей будет больно, если эти последние секунды он посвятит чужой девушке, а не ей. Он боялся задеть материнское чувство, эту бессознательную материнскую ревность.

Пронзительно, с переливами, разлилась трель кондукторского свистка. Мать порывисто обняла его, прижала к себе, поцеловала торопливым старческим поцелуем. Потом почти толкнула к вагону и сказала только одно слово:

— Иди!

И вдруг, спохватившись, удержала за рукав.

— Попрощайся же и с ней… — она указала на Риту.

Ростовцев остановился в нерешительности и протянул Рите руку.

— Прощай, — сказал он.

— До свидания! — ответила она, бросаясь к нему на шею.

Сжимая ее в торопливых объятиях, он, точно сквозь сон, услышал протяжный рев паровозного гудка. Он хотел оторваться, но не нашел силы сделать это. Ему внезапно показалось, что он не может уйти, что чья–то чужая воля удерживает его здесь, не давая разжаться рукам, приковывая к месту. И когда поезд дернулся, лязгнули буферы, она сама оттолкнула его.

— Иди же, иди же, — шептала она быстро–быстро, словно боясь, что вот сейчас потеряет власть над собой и будет уговаривать остаться.

Ростовцев на ходу схватился за поручни и вскочил на подножку. Рита вдруг торопливо расстегнула сумочку и поспешно шагнула за двигающимся вагоном. Догнав Бориса, она торопливо сунула ему в руку какую–то свернутую бумажку.

Он услышал, как она крикнула:

— Это отдашь, когда вернешься. Помни, что ты мне должен!

Медленно уплывал назад перрон. Слабый свет железнодорожного фонаря на мгновение вырвал из темноты группу провожающих.