Дни испытаний - [50]

— Я ничего не хочу от вас, Лев Аркадьевич, — сказал Ветров, отходя от двери. — Я хочу взвесить и обсудить положение вместе с вами, как со старшим товарищем и руководителем. Вы подозреваете у больного…

— Газовую гангрену, — докончил Михайлов за него, картавя сильнее обычного. Раздражаясь, он переставал следить за своим произношением, и звук «р» у него не получался совершенно. — Да, я предполагаю у больного начало газовой гангрены и поэтому единственным выходом считаю ампутацию. Девяносто шансов из ста за то, что он умрет, если ее не сделать!

— Но остаются еще десять, — возразил Ветров, почему–то радуясь. — Почему бы не бороться за них?

— Потому, что завтра их станет меньше! Через сутки положение может измениться настолько, что даже и ампутация будет бесполезной.

— То, что будет через сутки, предполагать трудно!

— Когда вы проработаете пятнадцать лет и увидите столько случаев, сколько видел я, то и вы станете предполагать так же. А сейчас вы слишком молоды…

Начиная нервничать, Ветров сдержался. Меньше всего ему хотелось переносить спор на личную почву.

— Лев Аркадьевич, — сказал он, — я очень уважаю вас и ценю вашу опытность. Однако, мне кажется, что в данном случае можно использовать менее радикальные средства. Показания для ампутации при газовой гангрене, если даже мы и имеем дело с ней в данном случае, не являются абсолютными. Больной молод, организм его крепок, состояние, по–моему, не настолько безнадежное.

— А температуру в сорок градусов вы забыли? А смертность в шестьдесят процентов для вас не показатель? Загляните лучше в учебник!

— Простите, Лев Аркадьевич… Во–первых, температура только тридцать девять и семь, во–вторых, она могла повыситься от транспортировки больного, и, наконец, в‑третьих, я знаю учебник. Такую высокую смертность дают тяжелые формы. В более легких — предсказание более благоприятно. Кроме того, ранение больного только подозрительно на газовую инфекцию! Нельзя сейчас же сказать точно, что мы именно с ней имеем дело. Нельзя делать заключение на основании одних только пятен при отсутствии иных, более кардинальных симптомов…

— Завтра они появятся! — бросил Михайлов.

— Но сегодня их нет! — возразил Ветров.

— Когда они будут, станет поздно!

— Но когда их нет, делать ампутацию — значит перестраховывать себя!

Лицо Михайлова побагровело. Выпуклые глаза со злостью уперлись в собеседника. Он едва сдерживал гнев.

— Хорошо. Итак, я — перестраховщик! — произнес он ледяным голосом. — Хорошо. Что же предлагаете вы?

— Я предлагаю то же, что рекомендуется в подобных случаях по учебникам: обработку раны, широкое раскрытие, иммобилизацию; переливание одногруппной крови, внутривенное введение больших доз противогангренозной сыворотки; максимальный покой, наблюдение и создание наилучших моральных условий больному. И только, если это не поможет, и борьба за ваши же десять шансов будет бесполезной — ампутацию. Но это в самом последнем случае…

Чтобы не выдать волнения, Ветров крепко вцепился в спинку стула. Пальцы впивались в дерево, и это удерживало его от резкостей, которые захотелось бросить хирургу, не желавшему считаться ни с чем в своей погоне за процентами.

Ветров чувствовал, что вопрос об ампутации для его начальника сделался принципиальным. Но чем больше он разбирал положение больного, тем сильнее убеждался в своей правоте. По крайней мере, немедленное вмешательство было сейчас преждевременным, и это ему становилось все яснее.

— Лев Аркадьевич, — произнес он, понижая голос, — вы не должны на меня сердиться. Человек, который сейчас лежит в перевязочной и ждет решения своей участи, мне не чужой. По некоторым причинам, которых я не могу пока вам сказать, я обязан сделать для него и его близких все возможное, чтобы он остался полноценным для дальнейшей жизни. Он молод, до войны перед ним раскрывались широкие перспективы. Он отказался от всего и пошел на фронт добровольно. Его не пускали, но он добился своего и пошел, чтобы защищать нас с вами, свою родину, свой народ, свое искусство. В ту минуту он не задумывался о своей жизни. И если с ним случилось несчастье, мы с вами должны сделать все от нас зависящее. Отрезать ногу, спасти ему жизнь, этого для него мало. Этого мало и для родины… Вы бывали перед войной в московских театрах?

Михайлов, удивленный неожиданным вопросом, взглянул на собеседника исподлобья:

— Бывал. Но при чем тут…

— Вы, может быть, слышали там о новом теноре Ростовцеве? — прервал его Ветров.

— Подождите… Да, помню… Кажется, что–то говорили… Да, да, конечно… Что ж, это его родственник?

— Это он сам!

— Ага… — протянул Михайлов. — Вот в чем дело!.. Понимаю… Теперь понимаю, отчего вы так стараетесь. Вам хочется, чтобы потом, указывая на него пальцами, все говорили: «Смотрите, смотрите, его спас молодой неизвестный доселе хирург такой–то». Вы хотите, чтобы частичка его славы осветила и вас… Романтика, несовместимая с вашей специальностью! Глупое тщеславие! В погоне за славой вы погубите его!

— Вы меня не так поняли… — попытался возразить Ветров.

— Знаю, знаю… Если бы на его месте был кто–нибудь другой, менее известный, вы рассуждали бы иначе.