Дни испытаний - [49]

— Тут и выяснять нечего, это указано в истории болезни, — Михайлов иронически взглянул снизу вверх на стоявшего перед ним Ветрова.

— Простите, этого я не заметил, — смутился тот.

Михайлов протянул ему только что отложенный лист и подчеркнул ногтем соответствующее место. От ногтя на бумаге остался длинный небрежный росчерк. Чьей–то рукой здесь было написано, что от предложенной операции больной отказывается и, согласно своей настойчивой просьбе, эвакуируется в тыл. Под этим стояла подпись Ростовцева. Ветрову ничего не оставалось, как промолчать.

— Давайте больного на стол, — сказал Михайлов, надевая халат.

Перевязочная была залита ярким светом. Стеклянные столики с инструментарием блестели особой больничной чистотой. Их выкрашенные белилами ножки легко касались пола. В глубине комнаты двигалась белая фигура сестры, бесшумно переходившая от столика к столику.

— Начнем с шеи, — сказал Михайлов, приподнимая пинцетом марлю. Он бегло осмотрел широкую, с разошедшимися краями, рану, тянущуюся от правого угла челюсти наискось книзу. — Это неопасно. Через месяц останется шрам и больше ничего. Положите пока мазь Вишневского, — сказал он. сестре. — Теперь показывайте ногу… Между прочим, вам повезло, голубчик, — обратился он к Ростовцеву. — Задень вас осколок сантиметра на два поглубже, и вам пришлось бы распрощаться с белым светом. Вы счастливый.

— Возможно, — улыбнулся одними глазами раненый.

Сестра осторожно разбинтовала ногу, лежавшую в шине. Толстый слой ваты насквозь был пропитан желтовато–коричневыми выделениями. Повязка пристала к ране, и когда врач попытался ее отделить, Ростовцев скрипнул зубами.

— Отмочить! — скомандовал хирург.

От повязки исходил неприятный запах. Слабый раствор марганцовки сначала стекал поверх, затем начал впитываться.

Через некоторое время повязка была снята. Михайлов бегло взглянул на открывшуюся раневую поверхность. Рана начиналась выше колена и доходила до середины бедра. На неповрежденной коже слегка выступало какое–то пятно неопределенного оттенка. Оно было похоже на синяк, рассасывающийся после ушиба. Михайлов сдвинул у переносицы брови и, сделав в сторону пятна порывистое движение пинцетом, спросил Ветрова:

— Видите?

— Да.

— Придется все–таки делать ампутацию.

Ветров ничего не сказал.

«Неужели гангрена?» — подумал он про себя и испугался.

Ростовцев, напряженно следивший за выражением лиц осматривавших его врачей и ловивший каждое их слово, на секунду закрыл глаза и прошептал:

— Не дам…

— Что не дадите? — резко повернулся в его сторону Михайлов.

— Не дам ногу резать… Лучше…

— Вам что, жизнь надоела, голубчик? — грубовато бросил хирург. — Хотите на тот свет отправиться?

— Пусть. Теперь… все равно…

— Не дурите! Вы — человек военный. Я и этот доктор — ваши начальники. Вы обязаны нам безоговорочно подчиняться. Мы желаем вам добра и спорить с нами бессмысленно! — Считая, что разговор окончен, он повернулся и перед тем, как выйти, бросил в сторону сестры: — Готовьтесь к ампутации!..

— Послушай, Юрий! — обратился раненый к оставшемуся Ветрову. — Ты же понимаешь… Этого нельзя!.. Понимаешь?.. Это… это… — он не докончил и закашлялся, морщась от нестерпимой боли. Успокоившись, он с каким–то отчаянием смотрел ему в глаза, надеясь отыскать в них что–нибудь спасительное.

Ветров попытался его успокоить. Он сказал, что волноваться рано, что это только предварительный осмотр и что, безусловно, будет сделано все, чтобы сохранить ногу. Но, говоря, он чувствовал себя неуверенно, и Ростовцев уловил в его голосе этот оттенок. Внезапно он упрямо сжал губы и отвернулся, молча думая о чем–то своем. Ветрову показалось, что он не верит ни единому его слову. Оборвав следующую фразу, он махнул рукой и вышел вслед за Михайловым. В ординаторской он застал его натягивающим шинель. Небрежно брошенный халат лежал рядом на стуле.

— Лев Аркадьевич, — обратился он, подходя к нему, — мне хотелось бы поговорить с вами. Вы не очень торопитесь?

Михайлов, застегиваясь, повернулся и недовольно сказал:

— Я хочу спать. Поговорим утром…

— Но это срочный разговор. Он касается больного, которого мы только что осматривали. Я хочу выяснить, как поступать с ним дальше.

Михайлов сердито сдвинул брови:

— Я не люблю повторяться, — произнес он. — Я уже сказал. Делайте ампутацию. О чем беседовать, если это единственное, что может его спасти. Доказать ему это я предоставляю вам. Если выживет — сам потом спасибо скажет… Всего хорошего… — он сделал шаг к двери.

Ветров почтительно, но твердо загородил ему дорогу.

— Простите, Лев Аркадьевич, но так ли необходима эта мера?

— Если бы этот вопрос задала мне невеста этого… как его… Ростовцева, то я бы стал ей объяснять. Но вы же — врач и человек, кажется, неглупый. Вы сами должны видеть.

— В том–то и дело, что я не вижу, — осторожно возразил Ветров. — Не вижу необходимости спешить.

Густые брови Михайлова сошлись у переносицы.

— Кажется, мне не удастся сегодня уйти до утра. Ну, хорошо, сядем… — расстегивая пуговицы шинели, он подошел к стулу, на котором лежал халат, отшвырнул его на кровать и размашисто уселся. — Что вы от меня хотите?