Дни испытаний - [17]

Ростовцев направился к группе толпившихся бойцов и среди них отыскал Голубовского.

— Ну, старшина, — сказал он весело, — теперь можно, пожалуй, и песни петь…

Все еще смущаясь, Голубовский ничего не ответил.

— Что ж вы скучаете? — продолжал Борис, как ни в чем не бывало. — Серьезно, пойдемте–ка в вагон и продолжим наши музицирования. Кстати, и познакомимся получше. Как–никак, а служить ведь нам придется вместе.

Голубовский нехотя двинулся вслед за Борисом. Сначала он шагал сзади, потом догнал и пошел рядом.

— А жгут раненому вы зря положили, товарищ лейтенант, — сказал он, наконец. В голосе его послышалась неуверенность. Чувствовалось, что ему очень хотелось узнать, как отнесся Ростовцев к его поведению, и не осуждает ли он его теперь. — Не надо было его накладывать. Рана–то пустяковая.

— Так я же не медик, — улыбнулся Борис. — Слышал, что когда кровь идет, нужно остановить, вот и постарался на всякий случай. Надеюсь, особенно плохого не сделал?

— Нет.

Старшина влез в теплушку первым. Борис последовал за ним. Когда Ростовцев, вскарабкавшись, поднимался на ноги, из глубины вагона донеслось слабое восклицание, скорее похожее на вздох. Шагнув вперед, он спросил:

— Что случилось?

Голубовский, до этого что–то рассматривавший на полу, выпрямился.

— Разбили, сволочи! — воскликнул он со слезами в голосе. — Взгляните сами…

На полу лежал баян. Меха его наискось были разодраны пулей. Отверстие зияло неровными развороченными краями. Несколько железных угольников, окаймлявших сгибы, оторвалось. Лакированная деревянная колодка раскололась, обнажив внутренности с погнутыми металлическими проволочками.

Борис приподнял остатки инструмента. Меха от тяжести растянулись без звука, втягивая воздух через широкий разрыв. Получился своеобразный тяжелый вздох.

— Да‑а, — протянул он в раздумье и взглянул на старшину: — Вы сидели как раз на этом месте.

На глазах Голубовского появились слезы. Чтобы скрыть их, он поспешно отвернулся.

— Не придется играть больше, — тихо сказал он. — Не на чем. Эх!.. — Постояв, он взял баян в руки, потрогал кнопки, покорно вдавливавшиеся под его пальцами. Потом, вздохнув, шагнул к выходу. Выпрыгнув на насыпь, он на мгновение остановился и вдруг, широко размахнувшись, швырнул баян в придорожную канаву, затянутую тонкой корочкой льда. Баян ударился о лед и, проломив его, наполовину погрузился в воду. Часть черной коробки осталась сверху, и на ней мутно блеснули уцелевшие перламутровые кнопки.

— Зачем бросаете, товарищ старшина? — спросил удивленно пожилой солдат, куривший козью ножку.

— Сломался… — монотонно ответил Голубовский.

— Коли сломался, так починить надо. Может потом и сгодится.

Он переждал, пока старшина удалился и, подумав, подошел к канаве. С хозяйственной солидностью он извлек баян из воды и покачал головой.

— Ишь, как садануло. Верно, из пулемета, — пояснил он подошедшему товарищу. — Видишь, дневалил я. Вы–то повыскакивали, как зайцы, а я остался. И только отошли мы немножко — немец нас и накрыл. Да только зря. Машинист наш, видно, лихой парень. Его не проведешь. Летчик думал, что мы ехать будем, а он возьми да и останови поезд. Затормозил так, что я чуть было о стенку лбом не грохнулся. И не попали бомбы. Так мы его и надули. Он думает, что мы встанем, а мы едем. Он рассчитывает, что мы поедем, а мы стоим. Однако, зря немец старался. Баян, правда, как видишь, того… подбил… — Солдат добродушно усмехнулся в усы и деловито задымил цыгаркой, перекинув разбитый баян из одной руки в другую

— Ну, а страшновато было? — спросил его собеседник.

— Да ведь страх — не деньги. Чего его при себе держать? Нешто я в первый раз самолетики эти самые вижу? Слава богу, за год–то и не в такие переплеты попадал. Нашему брату–солдату о страхах говорить не приходится. Русские мы! Понял?

День клонился к вечеру. Стало холоднее. По снегу от теплушек побежали длинные тени. На насыпи никого не осталось. Лишь изредка кто–нибудь появлялся с котелком в руках, набирал снег и опять возвращался в теплушку.

Ростовцев подошел к своему вагону, где его ждали бойцы и Ковалев. При его появлении все поднялись. Ковалев, игравший в карты, доложил:

— Товарищ лейтенант, взвод находится на отдыхе. Происшествий никаких не случилось. Все в порядке.

— Вольно! — ответил Ростовцев и подсел к столу, на котором были разбросаны карты.

— Не хотите ли с нами в козлика, товарищ лейтенант? — предложил сержант Антонов, парень с веснушчатым лицом. — Только не садитесь с младшим лейтенантом, — предупредил он, улыбаясь. — Ему сегодня четвертого козла рисуют.

Все осторожно засмеялись. На импровизированном столе, действительно, лежала бумага с четырьмя нарисованными чудовищами.

— Ну–ка и мне сдайте, — попросил Ростовцев. — Хочу сразиться с моим помощником… А тревога как у вас прошла? — спросил он Антонова, принимая карты.

— Все благополучно. Только когда немец отбомбился, младший лейтенант угостил его из автомата. Ему это не совсем понравилось, и он соответственно нас поблагодарил. Ни в кого не попал — все мимо.

Ростовцев нахмурился. Стрелять без разрешения по инструкции не полагалось, потому что это могло выдать местоположение замаскировавшегося взвода. Горячность Ковалева могла обойтись дорого.