Дни, что нас сближают - [57]

— Меня, Вера, в расчет не принимайте, — с искренней горечью проговорил он, — я ни на что не годен.

— Врет, Люба, врет, — торжествовал Коларов, — номер известный: ах, не хочу, ах, не могу, а потом хлоп — и птичка в клетке.

— Для тебя, Надежда, понадобится довольно большая клетка, — вымученно улыбнулся Васко, — а то не сможешь в нее залезть!

— Пойдемте поедим, — взмолилась распятая на кресте Вера-Надежда-Любовь, — я очень хочу есть!

Чем ближе подходил писатель к концу своего выступления, тем больше убеждался, что не так говорит, как надо. Нельзя сказать, что его слушали невнимательно или что он был недоволен написанным на этих нескольких страничках, но не мог он избавиться от ощущения одиночества. Он как будто разговаривал с самим собой о том, что другим людям неинтересно; их присутствие смущало и чуть ли не обижало его. Собственные слова казались бессмысленной трескотней. Александров говорил все монотоннее, мямлил, заикался, делал неуместные паузы, а мысль о том, что он провалился, хоть и не очень удручала, но тоже портила выступление, вот почему так неожиданно прозвучали для него аплодисменты, раздавшиеся в конце. Послышались даже возгласы: «Чудесно!», «Браво!» Он начал уже бояться, что сейчас на него набросятся, руку начнут трясти, но все вдруг его покинули и устремились к картинам. Вслед за толпой пошел и он, несколько демонстративно вытирая лоб, и перед первым же холстом остановился в недоумении.

Картина представляла собой охотничью сцену: два всадника, повернутые спиной к зрителям, впереди три громадные собаки, преследующие оленя, — и могла бы сойти за произведение какого-нибудь академиста конца восемнадцатого столетия, если бы не современная манера деформировать фигуры людей и животных. Подчеркнуто увеличенные и огрубленные конечности, жилистые, бугрящиеся от мускулов, создавали впечатление первозданной мощи, кровожадности, наводили на мысль о рукопашных схватках, о торжестве жестокой силы. Благодаря экспрессии рисунка картина воздействовала так живо, детали скомпонованы были так мастерски, что зрителям казалось, будто и они участвуют в погоне, будто и они — преследователи, опьяненные ветром, треплющим их волосы, запахом конского пота, выстрелами, после которых, как маки, алеют в траве брызги крови.

Пока Александров стоял перед этой картиной, в нем снова, как на магнитофонной пленке, прокрутилось его выступление; слова звучали четко, ясно, в том же ритме, в том же отрывистом пустозвонном модерато, и он, стыдясь недавних слушателей, злой на самого себя, поспешил осмотреть другие картины. Они тоже изобиловали животными (в основном лошади и собаки) с телами, напружиненными в жестокой схватке за существование, а там, где виднелись человеческие лица, сквозила как атрибут средневековья высокомерная импозантность, явно нравящаяся художнику. Остальные холсты — «космические легенды» — представляли собой порожденные бесчувственной фантазией, мертвенные, навечно застывшие пейзажи. Коларов применил здесь новую технику, благодаря которой была в них какая-то невещественность, призрачность. Они словно бы затопляли все вокруг, как всепоглощающее время.

Мелко и абсолютно бессмысленно было б теперь упрекать себя за то, что явился открывать выставку, не осмотрев ее предварительно. Мелко и бессмысленно было б теперь пытаться искупить свое легкомыслие и сохранить «непогрешимость» при помощи дешевого трюка: обвинения против Владо. Конечно, можно прикинуться рассеянным человеком, который не помнит, что говорил, тем более ни хозяева, ни гости наверняка его не упрекнут. Но Александров не мог примириться с тем, что столько лет общался с художником, называл своим другом, верил, что так оно и есть, и при этом совсем его не знал. Когда и почему произошла с Коларовым эта метаморфоза? Когда и почему появились такие картины? Ведь он, писатель, должен был первым заметить перемену, а вернее, угадать ее по самым малозаметным признакам и осознать, хотя бы настолько, чтобы не удивиться, столкнувшись с ней лицом к лицу, иначе чего стоят его попытки осмыслить духовную жизнь страны, которую он стремится отразить в своих произведениях?

Предаваясь грустным размышлениям, Александров бродил по залу и вдруг столкнулся с Верой и Васко. Они его искали, он сразу это понял по их заговорщическим вопросительным улыбкам. Втроем провели они несколько молчаливых минут среди возбужденного гула, и Александров ощутил вдруг, как растет в нем симпатия к этим двум молодым людям, неожиданная для него самого, необъяснимая, смешанная с чувством вины, тоже необъяснимым, неясным, но усиливающим его доверчивую неясность к ним.

— Ну, вот и это позади, — сказал писатель, чтобы перекинуть к ним мостик через собственное смущение, — и речи, и аплодисменты, и все, что в таких случаях полагается…

— И мероприятие можно обвести красным кружочком, — повторил Васко то ироническое замечание, которое сделал при первой их встрече. Однако на этот раз Вера промолчала и только опустила ресницы, словно от несильной, но все же ощутимой боли.

— Вы говорили не про то, — сказала она.

— Я говорил о выставке Коларова, — попытался ускользнуть от разговора писатель. Вообще-то он сознательно прибег к столь примитивной уловке: чтобы оценить собственные аргументы, ему надо было услышать их со стороны.