Дни, что нас сближают - [59]

— Ну и как идут делишки?

Человечек едва ли его узнал, к тому же он был очень утомлен, однако профессия приучила его быть любезным, и он весь обратился в словоохотливость:

— Идут, как не идти! Ведь Стефания у меня — чудо из чудес! Мы с ней исполняем номера мирового класса!

— Так уж и мирового? — поддразнил его Александров и с облегчением обнаружил, что наконец заговорил по-человечески. Два дня высокопарных мудрствований! Как все это надоело! Ведь он для того и уехал из Софии, чтоб оторваться от литературщины.

— Не мирового, а сверхмирового! — обиделся человечек. — Стефания все может. Ну-ка, Стефания, покажи свои способности и таланты, а то товарищ сомневается!

Писатель хотел его остановить, чтоб избавить обезьянку от новых усилий, но та уже поднялась, неохотно, правда…

— Сейчас она тебе покажет, как Панов забивает гол! — с воодушевлением воскликнул человечек. — Самый последний номер! Стефания его сегодня только разучила. Я ей сказал: нужно делать так и вот так, она все сразу поняла.

Он щелкнул пальцами. Обезьянка подпрыгнула, повернула голову направо, потом налево. Прыгнула она вяло, едва от земли оторвалась и тут же присела, шмыгая носом, как человек.

Хозяин был недоволен: ему не хотелось, чтоб она опростоволосилась. Он снова щелкнул пальцами, свирепо зашипел и, схватив гудулку, заиграл марш. Зверек, словно его хлыстом ударили, заметался, подпрыгивая все выше, словно бы стараясь сорвать с себя ошейник, но Александрову почему-то показалось, что обезьянка сейчас выступает с удовольствием. Не дождавшись конца номера, он нащупал в кармане пять левов, положил на тарелочку и пошел, не слушая восторженных благодарностей. Музыка тут же смолкла: видно, хозяин все же берег зверька.

Ну, довольно на сегодня. Пусть приютит его гостиничный номер, где ждет приятный вечерний ритуал: легкий теплый душ, чистка зубов, десять страниц книги, которая лежит в чемодане.

Александров поплелся по улочкам старого города к гостинице, стараясь не расплескать переполненную чашу этого дня без происшествий и тем более без событий, но, если говорить словами Константина Константинова, «как всегда, с каким-то открытием». Перед сном его несколько минут укачивал красивый мираж: собственная деликатность, которая уберегла Веру от лишнего разочарования, — он был рад, что не рассказал ей, чем кончилась та история. Аист снова научился летать, но когда вернулись его товарищи, он к ним не присоединился. Однажды его нашли мертвым: то ли его убили, то ли он сам разбился… Александров помнил только, что очень долго тогда плакал. Пожалуй, потом он ни разу так не плакал.

Перевод И. Сумароковой.

Йордан Радичков МАЛЕНЬКИЙ ЛЫЖНИК

Мы увидели его по дороге к лесосеке. Зимняя дорога была протоптана лесорубами и их мулами, разъезжена санями. Опустившись на колени, он пытался с помощью перочинного ножика приладить оторвавшийся ремешок. Лыжи у него были самодельные, вытесанные из буковых досок. Дерево по краям досок было грубо снято рубанком, и нижняя сторона лыж получилась не ровной, а выпуклой. На таких лыжах бегали в те годы многие и в самом городке Берковица, и в окрестных деревнях. Деревни, малолюдные и бедные, жались одна к другой, да и было их совсем немного в нашей убогой околии — Берковицкой околии, как она называлась при тогдашнем административном делении Болгарии. И повсюду отцы вытесывали зимой своим ребятам самодельные лыжи из буковых или дубовых дощечек. Вместо креплений к лыжам приколачивались широкие полоски сыромятной свиной кожи. Кожа в снегу намокала, растягивалась, и надо было очень глубоко просовывать ногу под ремень, чтобы держаться на лыжах и как-то ими управлять.

На лыжах этих можно было развивать большую скорость. Внешне они выглядели тяжелыми и неуклюжими. Однако на ногах маленьких лыжников тяжелые и неуклюжие дощечки с полосками свиной кожи, прибитой к их середине ржавыми гвоздями, превращались в сказочные снегоходы. Если кто-нибудь увидит подобные лыжи в наше время, он просто не поверит, что это примитивное приспособление могло служить ребятишкам и что с его помощью они съезжали с обледенелых холмов за околицей или с заснеженных и крутых горных склонов. Правда, это была привилегия одних только мальчишек, только им удавалось приручить дикие самодельные лыжи и съезжать на них с такой крутизны, от которой у взрослых кружится голова и волосы встают дыбом. Лично я ни разу в жизни не видел, чтобы взрослый сумел спуститься на таких лыжах по ребячьей лыжне. Уже в верхней части горы взрослые кувырком летели в снег, а лыжи, увлекаемые собственной тяжестью, неслись дальше, поднимая снежную пыль, и на деревенской улице нередко можно было увидеть, как мчатся удравшие от хозяина лыжи… Как ребятам удавалось управляться с этими своими снегоходами, остается для меня тайной до сих пор. Какой-нибудь мальчишка, точно блоха, прилеплялся к двум деревянным плашкам, и не было силы, которая могла бы его от них оторвать. Если он падал — а это бывало нередко, — лыжи точно приклеенные держались на его царвулях и ждали, пока герой встанет и отряхнется от снега, чтобы снова катить его по снежному склону. Таким был и маленький лыжник, которого мы встретили по дороге на лесосеку. Мы вдвоем с Петефи Сумасшедшим волокли к лесосеке тяжелый пустой каик (так называют в нашем краю самодельные сани), чтобы нарубить и насобирать там хворосту и спустить на каике в город. Петефи был мой одноклассник. Сумасшедшим мы звали его только за глаза, потому что он очень любил декламировать «Сумасшедшего» Петефи, а в глаза мы звали его просто Петефи. Все одноклассники относились к нему с великим почтением, и причиной тому была не только его физическая сила, но и старинный револьвер с одним патроном в барабане, который всегда лежал у него во внутреннем кармане куртки. В те первые послевоенные годы это страшное оружие оказывало на нас гипнотическое воздействие. Декламируя стихи, Петефи иногда так воодушевлялся, что вытаскивал свой револьвер и размахивал им над головой, а мы сидели оцепенев. Когда же Петефи не декламировал, он становился добродушнейшим парнем, душа у него была нежная, деликатная, легко ранимая. Сейчас мы с ним шагали, обливаясь потом, измученные крутым подъемом, тяжелыми санями, которые мы волокли, и неудобными деревянными башмаками.