Дни, что нас сближают - [56]

— Никаких духов здесь нет, — вступил в разговор журналист, и с Александрова спало вдруг и самовнушение, и воздействие извне.

— Это самая обыкновенная римская крепость, — продолжал Васко, — такие повсюду есть.

— Крепость построена в первом веке новой эры, — сказала Вера. В ее голосе сквозь имитацию манеры экскурсоводов проступало недовольство. — Здесь есть прекрасно сохранившаяся мозаика, типичная для периода расцвета прикладного искусства в Римской империи.

— Я смотрю, ты не забыла, чему тебя научили в музее, когда ты там работала, — иронически заметил Васко, — но вообще если каждый день повторять одно и то же…

— По-моему, вы не очень-то цените старину. — Александров попытался превратить насмешку в шутку. — А ведь она — наше национальное богатство. Мой товарищ подтвердит…

— Конечно! — с невозмутимой важностью откликнулся художник. — Мы знаем, что лежало в гробнице Тутанхамона, а что есть на нашей земле, нас не интересует!

С Верой словно бы что-то произошло. Казалось, она выбирает, чью сторону принять. Она смотрела на говорящего, потом, не дослушав, опускала голову и глядела себе под ноги, а когда начинал говорить следующий, принималась нервно ходить взад-вперед. Писатель, пока наблюдал за ней, пропустил несколько фраз, сказанных художником и журналистом, поэтому брякнул невпопад:

— Все важно: и Тутанхамон, и эта крепость, и то, что мы…

Он хотел закончить свою мысль словами: «и то, что все мы тут», но побоялся впасть в многозначительный тон, в данном случае неуместный. И без того слова его прозвучали излишне дидактично, а это вовсе не соответствовало его настроению, которое незаметно для него самого переменилось. Он об этом догадался лишь сейчас, поглядев на Веру. Возникло такое чувство, словно он наконец нашел в книге нужную страницу и почерпнул оттуда нужные сведения. Кто знает, быть может, соперничество с этими двоими, оттеснившими его на задний план, пробудило в нем борцовский дух, хотя, конечно (он это сознавал), момент был упущен. Он понял теперь, что кричал «ойлариппи» не ради Васко, а ради себя, что игру поддерживал не ради Коларова, а опять-таки ради себя, он понял, что Вера ему больше чем нравится.

— Ну что за люди, а, Люба? — услышал он голос художника. — Пришли и украли наших призраков.

— А давай, Владо, превратим их самих в призраков. Только не знаю, годятся ли они для этого, — с сомнением проговорила девушка.

Интимность, которую демонстрировали эти двое, подбадривала его — ведь и он мог бы этого достигнуть, но одновременно ранила тайное чувство, которое он испытывал к Вере: не бывать ему ни первым, ни единственным! Стыдясь, припомнил он, с каким презрением (он заметил это или только предположил?) глянула она на него вчера, когда расставались. Теперь он понимал почему. Вера водила его по кругам своего ада, чтобы очистить их встречу от налета легкомысленности, случайности и привести их к духовному единению, а он держался как надутый олимпиец, то бишь как дурак.

— Надежда, ты забыла провести гостя по подземному ходу, — услышал Александров голос журналиста. — Он тоже ведь уникальный. В середине какого века его прорыли?

— А может, мы там уже побывали, — как-то неопределенно проговорила Вера, — может, нам там не понравилось…

Ах вот как! Выходит, Коларов не терялся. Разыгрывал для камуфляжа возвышенные сцены с патрицианками, а потом этим пользовался. Нет, не смешной, не безобидной была его клоунада. Он все рассчитал. Он коварно обольщал свою наивную жертву. Он схватил ее мертвой хваткой, он…

Поддавшись озлоблению, Александров принялся перебирать в уме слышанные им когда-то истории о многочисленных женитьбах, разводах и изменах художника. Эти сплетни никогда раньше его не впечатляли. Он даже отстаивал право Коларова самому распоряжаться своей личной жизнью. А недавно Александров познакомился с его последней женой, какой-то балериной из миманса оперного театра, которая была вдвое моложе Коларова. Его называли иногда «вечный жених», впрочем, ничего, кроме констатации факта, не выражало это прозвище. Штамп, литературщина, да и только! Но сейчас Александрову хотелось обвинять, осуждать Коларова.

— Скажите, Вера, а какую должность дадите вы мне, если мы отправимся в прошлое? — услышал Александров свой голос. — С Коларовым ясно. Он будет придворным художником и доверенным лицом королевы, а кем буду я?

— Не знаю, — нерешительно проговорила Вера, — для вас нужно придумать что-нибудь особенное.

— Ну уж и «особенное», — усмехнулся Коларов, — придворные писатели раньше тоже были.

Не пристало Коларову ехидничать на манер юнца журналистика. Уж больно смешно это выглядело…

Да, дело тут не в глазах и не в очаровании забавных шуток. Конечно, Коларов прав. Будничность уничтожает искусство, и никакие риторические выкрутасы не убавят горечи этого утверждения. Сам он столько лет ведет праведную семейную жизнь и даже самому себе не признается, что порой хочется кричать и бить посуду. О его книгах говорят все меньше, критика все реже их замечает. Давно миновало время, когда он был «молодой», «одаренный», «подающий надежды». Впереди скалились старость и отчаянье. Его книги являли собой результат его будничной жизни. Прав, прав Владо… Александрову больше не хотелось его обвинять. Он ему завидовал. Между ними стояла девушка во всей своей призывной женственности. Писатель почувствовал вдруг, как сильно влечет его к ней, но не устыдился этого. Сквозь телесное желание пробивался восторг перед красотой и грозил навсегда оставить его в роли пассивного созерцателя.