Дни, что нас сближают - [33]

— Хочешь, покатаю? — спросил Мишо, и лицо его расплылось в улыбке.

Автобус выбрался из города. Она сидела на переднем сиденье, рядом с Мишо, смотрела на пологие ржавые холмы, близкие, ясно различимые горы, и ей хотелось плакать, но она не могла. Мотор приятно урчал, входили и выходили на остановках люди. Мишо посвистывал, время от времени взглядывал на нее, подмигивал и с важным видом крутил баранку. На последней остановке перед разворотом он забежал в магазин и принес ей коробку шоколадных конфет.

— Любишь такие?

— Очень.

— Ну так улыбнись же наконец!

Аня улыбнулась.

Автобус, развернувшись, покатил обратно. Осеннее солнце ласково осветило город, и он вдруг засиял, поражая каким-то небывалым, необъяснимым великолепием.

Перевод И. Марченко.

Боян Биолчев НА СКАЛИСТОМ ГРЕБНЕ

© Боян Биолчев, 1979, c/o Jusautor, Sofia.

За поворотом открывается панорама. Держишь руль, слушаешь привычное шуршание шин по раскаленному асфальту. Стоит лето, поблекшее, иссушенное зноем. Впереди горная долина, острые скалистые гребни, спускающиеся к реке, словно доисторические животные к водопою, зеленые склоны, ложбины, в глубине которых уже притаилась осень. А позади, в рассеченном машиной воздухе, остается прямая лента шоссе, чуть подрагивающая в зеркале заднего вида. Нажимаешь газ, и теперь не слышно ничего, кроме свиста воздуха в разгоряченной морде машины… Но вдруг ты видишь себя, видишь как бы со стороны — будто стоишь на вершине горы и наблюдаешь оттуда за движениями собственных рук, лежащих на баранке. И вот машина резко сворачивает и летит в пропасть, ты с пронзительной ясностью видишь свое искаженное ужасом лицо, машина неуклюже переворачивается в воздухе, обрушивается в воду, взметнув тучи брызг, и с листьев растущего на берегу дерева начинает капать вода. А потом тишина, ужасная тишина, река течет по-прежнему лениво, выбрасывая на прибрежные камни грязную маслянистую пену.

Провожу рукой по лицу. Знаю, что не должен думать об этом, и все-таки вновь и вновь спрашиваю себя: каким же было ее лицо, когда она своими глазами увидела конец? Пытаюсь представить это ее последнее живое лицо, а в ушах звучит и звучит ее приглушенный смех…

Машинально встряхнув головой, я осмотрелся. Все это возбуждение — из-за долгого пути. Я слишком долго вел машину и потому в каком-то странном, перевернутом порядке вижу картины, в которые так напряженно всматривался. Я знал, открывшаяся мне панорама с острыми скалистыми гребнями будет преследовать меня, словно некий символический знак, на всем протяжении пути, но постепенно потускнеет и исчезнет.

Я сидел высоко в скалах, на площадке, тщательно огороженной железным парапетом. От нее спускались высеченные в камне ступени. По сторонам — железные, хорошо забетонированные столбики с натянутой на них проволокой. Безопасный оазис для туристов и слабонервных. Попытка цивилизовать дикие отвесные уступы. Наклоняясь над парапетом, испытываешь не страх, а одно только чувство высоты — в облагороженном, так сказать, виде.

Было около двух часов дня, скалы вокруг были пустынны. Лишь наверху, над дорожкой, расположились пожилые мужчина и женщина. Я видел их седые волосы и их лица, издали казавшиеся мне размытыми матовыми пятнами. Они о чем-то говорили. Я знал, что говорят они обо мне. Наверное, площадка, где я сидел, была связана с каким-то очень им дорогим воспоминанием. Может, лет тридцать назад, когда меня еще не было на свете, они бегали друг за другом здесь, на согретой солнцем площадке среди скал, а сегодня, спокойно усевшись рядом, спокойно показывают рукою на скалы, на долину внизу и говорят о чем-то своем — о том, что принадлежит только им двоим, что было до того, как родился я, чтобы разделить их и связать навсегда. Что же осталось у них от тех времен? Наверное, очень грустно сидеть вот так на скале, там, где бегали когда-то твои молодые ноги…

Горы связали их, и они любили эти горы. Я на протяжении всего детства слушал рассказы о невероятных историях, случавшихся в горах, и так привык к ним, что незаметно становился как бы их участником. Пока однажды сам не поднялся на настоящую скалу и не понял, что не решусь посмотреть вниз и настолько боюсь высоты, что от страха у меня начинает кружиться голова. Это была запоздалая схватка с реальностью, искаженной кривым зеркалом домашнего уюта.

Размышляя о том, как все-таки трудно научиться видеть обыкновенные вещи, как трудно научиться смотреть на мир открытыми трезвыми глазами, я ощутил вдруг запах пыли, а вместе с ним и дух старости и нафталина, насквозь пропитавший комнаты дома, где мы жили когда-то. В густых, сотканных из пылинок солнечных лучах мелькала моль…

Я бегаю за молью, хлопая ручонками. В моем детском сознании бьется мысль, что моль плохая, и я бегаю за нею, чтобы ее убить. Но ручонки мои малы, и я лишь аплодирую собственному бессилию. Темные стены, по углам следы от мокрой тряпки, которой мать снимала паутину…

Я бегаю внизу, едва возвышаясь над полосками половика возле больших и странных людей, таких непонятных. Мать стирает, что-то говорит через плечо, мыльная пена капает с ее рук на цементный пол. Отец лежит на кровати и читает газету, от его ступней на стену падают тени… Я иду к нему, что-то ему говорю. Он отстраняет меня, но я с упорством насекомого карабкаюсь на кровать. Я вижу его задумчивое бледное лицо, блестящие волосы. В гардеробе моль, говорю я отцу, но он мрачно смотрит в сторону, и мне становится обидно….