Дни, что нас сближают - [120]

Евгений наблюдал за ними с блуждающей улыбкой, а в голове у него медленно, методично пульсировала фраза: конец бунту, конец восторгам, наступило время расплаты.

Какими-то странными, словно в невесомости, шагами направился он к тем двоим, но улыбка не покидала его губ.

Я не буду вставать на колени, лишь наклонюсь, подумал он.

…Трое сосредоточенно пожинали плоды своего преступления.

Они распрямились одновременно — ни один не хотел оставаться в ногах у другого. Обвели взглядом двор, и им показалось, что собрано все.

Эмилия и Чавдар пошли в дом, а Евгений остался на улице, в раздуваемой ветром пижаме. Он посмотрел на небо и тихо произнес:

— Господи, как сделать так, чтобы этот удивительный вечер, полный уныния, восторгов и заложенного в моих генах предчувствия катастрофы исчез из памяти? Может, его сотрут другие воспоминания или погребет под собой громада грядущих дней, расплющит, сделает похожим на все прочие вечера?

Он сказал это совсем серьезно, после чего сразу вернулся в кухню. Эмилия и Чавдар соскребали с ладоней грязь и перья. Он тоже вымыл руки, поискал глазами бумагу, куда можно было бы завернуть мусор, нащупал в кармане письмо к шефу и собрал в него перья. Открыл дверцу печки. Вспыхнуло короткое пламя.

Вскоре они улеглись. Эмилия на походную кровать, а мужчины в спальне.

Когда они заснули, подул сильный ветер и принес с гор запоздалый снежок.

Утром, выйдя во двор, они увидели снег, который все равно засыпал бы перья.

Им стало грустно.

Потом они услышали, как в соседнем курятнике мужской голос сзывает цыплят. Они подождали, когда хозяин выйдет, и, увидев, что он спокоен — наверно, ничего не заметил, — заговорщицки улыбнулись друг другу.

— Доброе утро, — сказал хозяин.

— Доброе утро, — на разные лады поспешно ответили все трое.

11

Они не знали, что это и есть бульдозерист.

Перевод О. Басовой.

Марий Ягодов ДРЕВНИЙ ПУТЬ

Светлой памяти бачо[19]Илии Бешкова.

Хотите знать, что случилось этими днями на старой дороге?

Возле реки, там, где дорога перебегает ее, стоит село Ясен. А не так далеко, в трех всего часах быстрого ходу, на закате солнечном, — село Горун. Однажды в самую жатву вышел спозаранку из села Горун старик один, звали его Курташ Брусака.

Двинулся дед Курташ по древней дороге.

А дорога тянулась с запада ли на восток, с востока ли на запад — как ни возьми, все будет верно; длинная эта была дорога, не видать ей ни конца, ни края, и времен не исчислить, с каких она здесь пролегла, не исчислить и хлеставших ее непогод — злых дождей, ветров буйных, колючих снегов. Шел дед Курташ по дорожной хребтине, точно по острию сабли ступал; и битвы лютые позабыты, и развеялась давняя слава, только острие нет-нет да и просверкнет мрачным бликом былых побед. Да и как тому быть иначе, если люди, проложившие этот путь, чтобы первыми по нему пройти, давным-давно уступили его другим, таким вот, как дед Курташ? А жизнь, что смеялась и плакала здесь, смыта хлесткими ливнями, выжжена зноем палящим, сметена снеговыми вьюгами — не так ли со всякой-то жизнью бывает? Может, такое станется вскоре и с этой старой дорогой, ведь реку она пересекает в том точно месте, где весной еще начали строить большой завод, а коли так, почитай, сочтены уж у вековой путинушки дни.

Почуял ли что старый Курташ, не почуял ли, бог весть, тронулся в путь человек — разве остановишь? Шагал как околдованный и ничего вокруг не видал — ни раскинутых вширь полей, ни зеленых вязов и груш, ни золотых хлебов. Даже птички не услыхал, крохотной птички, что летом, когда вызреют нивы и все поле погрузится в тишину, забьется в укроме где-нибудь да примется свиристеть так жалостно, что у человека душа рвется на части.

И у деда Курташа на части рвалась измаявшаяся душа, только у него-то она совсем от другого рвалась.

Идет он себе полегоньку и такую думает думу: а ну как да выйду я сейчас к реке и вырастет передо мною нежданно-негаданно хан[20] Айдил-бабы Менеменджи-оглу? Загляденье, а не хан, над всеми ханами хан! Под самым его боком неговорливая речка, закинешь лесу — в час пять кило усачей натаскаешь; за красной черепичной крышей тополя выстроились, точно солдатушки на смотру, и какие тополя — тянутся в самые небеса; зайдешь в ограду — метеный, водицей политый двор, и во дворе этом уж непременно, какое ни возьми время, хоть ночью зайди, хоть днем, услышишь песню, заметишь телегу отпряженную либо фаэтон и дымок тоненький над трубой кухарни, почуешь, как сладко пахнет жареным мясом…

И увидишь, непременно увидишь плотно задернутое занавеской Салкино окно.

Уж с неделю как это имя не выходило у старого Брусаки из головы. Такое с ним и раньше бывало: вспомнит про нее, да вскорости и забудет. Только на этот раз, чуял старый, странное с ним что-то творилось: вместе с Салкиным именем заползла к нему в душу и другая мысль — про последнее, самое страшное… А уж как примется человек про такое думать, в прошлое обращается взглядом да в себя самого, на память к нему приходит та година, тот час или миг, когда была его жизнь полнее всего, от теплого ли запаха хлеба, от буйной ли силы хмельной или от горячей любовной дрожи…