Дни барабанного боя - [18]

— Любое расследование, — резко ответил Смит. — Тебе даже не придется прилагать к этому усилий.

Холодный смешок Крофта покоробил Смита.

— Уайетт, только не говори, что тебя мучает совесть.

Они подъехали к воротам Белого дома, водитель опустил стекло и показал удостоверение. Смит подождал, пока машина не тронется снова.

— Опасности больше нет, — сказал он. — Понимаешь?

Крофт подумал, уместно ли сейчас поколебать хрупкий мир Смита откровением, что для беспокойства существует еще много причин. И решил, что не стоит этого делать. Пусть директор успокоится и уверенно чувствует себя на встрече с президентом. Крофт знал, что, если в Смите вновь возникнет нужда, на его безоговорочную поддержку можно рассчитывать.

7

Служащие джорджтаунского отеля «Четыре времени года» почти не обратили внимания на человека, появившегося в конце дня. И потому, что шел «час коктейлей», и потому, что он не являлся «персоной» — политической или эстрадной знаменитостью.

Не принадлежал он и к крупнейшим деятелям или лоббистам, собиравшимся в гостиной на антресоли. Охранник увидел в нем обычного постояльца; молоденькая дежурная, передавая ему доставленный курьером пакет размером с роман в бумажной обложке, нашла его довольно симпатичным.

Компьютер зарегистрировал этого человека как мистера Александра Бонатти, сотрудника издательства из Сан-Франциско. Дежурная итальянка отметила про себя, что черты лица его резковаты, кожа смуглая, почти как у левантинца. Решила, что предки его родом из окрестностей Неаполя или с Сицилии. Особое внимание она обратила на руки, когда он брал пакет. Изящные, с ровными, длинными пальцами и тщательно отполированными, наманикюренными ногтями. Этот мужчина понимал, как важно для женщины, как ей приятно, когда ее ласкают такими вот красивыми, ухоженными руками.

Человек этот, никакой не Александр Бонатти, широким шагом прошел через людный вестибюль к лифтам. Он снял небольшой номер на десятом этаже, выходящий окнами в парк. Распахнул застекленную дверь и вышел на крошечный балкон. С удовольствием ощутил кожей биение пульса городской жизни.

Среди людей, нуждавшихся в его особом таланте — кое-кто говорил даже о гениальности, — он был известен как Пастор. И не пытался разубеждать тех, кто считал это не фамилией, а прозвищем.

Пастор стал одну за другой выдергивать скрепки пакета. Родился он тридцать восемь лет назад в Потакете, штат Род-Айленд. Смуглая кожа досталась ему от матери, испанки, уроженки Баскской провинции. Кровожадность он впитал не из ее груди.

Из пакета Пастор достал тонкую книжку в переплете из телячьей кожи, поднес к носу и сделал глубокий вдох. Все это время он продолжал вслушиваться в ритм жизни города.

Он прожил изгнанником за границей больше десяти лет, ему удалось скрыться прежде, чем искусные ищейки выследили его. Десять лет... Что-то изменилось, что-то казалось мучительно знакомым. Пастору хотелось разобраться в этой двойственности. Человек, приехавший к нему в Таиланд, привез безукоризненные документы. Даже его фамилия и фотография были стерты из компьютерного банка данных на лиц, находящихся в розыске. Чиновник иммиграционной службы поздравил его с возвращением домой и даже небрежно отдал честь. Пастор чувствовал себя на седьмом небе, хоть и понимал, что государственный служащий принял его, коротко стриженного, подтянутого, небрежно одетого, за офицера в штатском.

Да, приятно было вернуться, заняться тем, в чем ему нет равных — как убедились этот напыщенный осел Уэстборн и его девчонка. Пастор очень гордился своей работой, опьянялся ею, особенно когда можно было выбирать способ действий. Теперь, когда его основная задача наполовину выполнена, можно было подумать, как приняться за сугубо личное дело, свести счет, который не давал ему покоя все десять лет.

У Пастора мелькнула праздная мысль: имеет ли тот человек представление, что он явился по его душу? Ни малейшего. Однако не по глупости или беззаботности. Просто не мог вообразить, что такое возможно, и сейчас, как догадывался Пастор, с головой ушел в поиски других людей.

Окидывая взглядом город, Пастор подумал, что теперь самоуверенность его врага несколько поуменьшилась. Во время ленча он зашел в шикарный бар. Телевизоры были включены на полную громкость, публика — молодая, денежная, наглая — слушала, как превозносят убитого политики всевозможных убеждений и рангов, начиная с президента. Пастор видел гневно стиснутые челюсти и руки, чересчур крепко сжимающие бокалы с коктейлями. Гнев сидевших в баре был суровым, непреклонным, требовательным, как у людей, бессильных свершить желанную месть. Ту же реакцию, те же чувства Пастор наблюдал в Нью-Йорке после взрыва в Центре международной торговли.

Зажужжал телефон, и Пастор вошел в комнату, старательно прикрыв за собой балконную дверь. Он ждал звонка.

— Слушаю.

На другом конце провода голос, измененный с помощью электронного устройства, прозвучал будто из-под воды:

— Дело не доведено до конца.

— Уэстборн предпочел умереть мучительной смертью, но не сказать, где вторая дискета, — ответил Пастор. — Когда сталкиваешься с таким человеком, ничего не поделаешь. Но у вас есть одна дискета, которую я взял у него. Скажите, где искать, и я найду вторую.