Дневники русских писателей XIX века: исследование - [92]

Все образы дневника имеют идейную и структурную доминанту. Они рассматриваются и оцениваются в их отношении к личности Толстого: «<…> здесь, ставя невольно каждого посетителя рядом с Толстым, по большей части приходишь к выводам слишком строгим по отношению к наблюдаемому человеку и делаешься, вероятно, несправедливо придирчивым» (с. 191).

Единомышленникам Толстого отдается предпочтение в том смысле, что о них Булгаков пишет подробнее: коротко излагает их биографию, делает акцент на нравственном перерождении под воздействием учения Толстого, описывает отношение к ним последнего. Так строятся образы М.В. Булыгина, В.В. Плюснина, Я.А. Токарева, Ф.Х. Граубергера, O.K. Клодт и других толстовцев. К примеру, характеристика Булыгина занимает полстраницы, а о зяте Толстого М.С. Сухотине Булгаков говорит мимоходом, ограничиваясь короткой и идейно нейтральной фразой («очень остроумный человек»).

Если Сухотин, не будучи правоверным толстовцем, не вызывает неприязни или конструктивной критики по причине своей «нейтральности», то люди, не симпатизирующие «учению», а напротив, принадлежащие к западной культуре, к «интеллигенции», описываются подробно, в умеренно негативном тоне. Так строятся образы знаменитого актера П.Н. Орленева и сына художника Н. Ге: «<…> Ге – чуждый Льву Николаевичу по духу человек, хотя его и зовут у Толстого «Колечка Ге» <…> и он издавна считается другом всей семьи. Это – типичный интеллигент, с каким-то западным оттенком (недаром Ге не любит Россию и перешел во французское подданство)» (и далее Булгаков приводит пространный диалог Ге с Толстым).

Образы родных Толстого по своей структуре отличаются от основного типа. Они также строятся по принципу «сторонник – противник» «учения», но захватываются более глубоко. Среди них выделяются образы Софьи Андреевны и младшей дочери писателя, Александры Львовны. В жизни они были антиподами по отношению к «учению», по культуре и воспитанности, кругу интересов и образу жизни. При создании их образов Булгаков отходит от своей схемы, занимая объективистскую позицию. Невзирая на то что Александра Львовна слыла правоверной толстовкой, а Софья Андреевна – ярой противницей «учения» и практики толстовства, Булгаков в своих характеристиках обеих женщин расставляет акценты по-другому. Он отвлекается от «идеологии» и рассматривает их образы по отношению к Толстому не с точки зрения верности «учению», а в человеческом плане. Близость дочери к Толстому не нейтрализует отрицательных черт ее характера в представлении Булгакова, а конфликтные отношения с писателем его жены не умаляют жалости и сочувствия секретаря Толстого последней.

Несмотря на молодость, Булгаков верно оценивает роль каждой из женщин в семейной драме писателя. При характеристике Александры Львовны он руководствуется не только личными наблюдениями, но и использует высказывания Софьи Андреевны о своей дочери: «Александра Львовна <…> влетела в комнату <…> с расставленными в виде полукруга руками, точно она собиралась вступить с кем-то в единоборство. Невольно вспомнилось мне, как характеризовала ее Софья Андреевна: «Разве это светская барышня? Это – ямщик!» Потом <…> неподвижно, сжав губы в длинную, полунасмешливую, полупрезрительную, холодную улыбку, молча сидела на диване за письменным столом» (с. 362).

Образ жены Толстого в дневнике Булгакова далек от той односторонности, которая свойственна некоторым другим летописцам жизни писателя в последние годы его жизни. Известно, что в самой семье Толстого конфликт развел родных по разные стороны в отношении матери и отца. Хроникеры невольно поддавались веяниям той нравственной атмосферы, которая царила в яснополянском доме. В этом смысле позиция Булгакова заметно отличается как от роли родственников Толстых, так и от воззрений мемуаристов.

Сознание молодого Булгакова еще не было отягощено идейными предрассудками и нравственными изломами. Им движет естественное чувство добропорядочного и искреннего человека, который инстинктивно сочувствует страданию и не приемлет бессердечия и равнодушия. Поэтому образ Софьи Андреевны в его дневнике дан наиболее объективно, целостно, во взаимодействии противоречий, свойственных ей в последнее десятилетие жизни Толстого.

Булгаков не акцентирует внимание, как Маковицкий, на болезненных сторонах ее психики, хотя попутно и говорит о психологических срывах. Он видит в ней прежде всего глубоко страдающего и любящего человека, вынесшего на своих плечах огромное бремя забот, тревог, испытаний: «Лицо Софьи Андреевны было бледно, брови насуплены, глаза полузакрыты, точно веки опухли… Нельзя было без боли в сердце видеть лицо этой несчастной женщины. Бог знает, что было в это время у нее на душе, но она не потерялась <…>» (с. 381).

Образ Толстого в дневнике Булгакова складывается из двух слагаемых. Ему свойственны характерные всем летописцам жизни писателя черты восторженного отношения к гению и сугубо индивидуальные приемы. К первым относится ощущение эмоциональной приподнятости, восторга и обожания, которое по сравнению, например, с Маковицким, выливается в более выразительную эстетическую форму. Булгаков не ограничивается записью эмоции, спонтанно прорвавшейся наружу, а воссоздает всю ситуацию. Структура записи от этого усложняется. Она приобретает свойства художественного текста, в котором диалог переплетается с описанием и передачей лирического состояния автора. Именно последнее является кульминацией всей сцены: «Можно ли было променять на какое бы то ни было пение ту радость общения с Толстым и все, что оно давало, которыми я пользовался!.. – Какой прекрасной музыкой прозвучал для меня самый вопрос Льва Николаевича, до такой степени растрогавший меня, что я едва был в состоянии удержать готовые брызнуть слезы!..» (с. 108).