Дневники русских писателей XIX века: исследование - [91]

В тексте «Яснополянских записок» мы встречаем различные речевые жанры, которые придают им оригинальный литературный колорит. Простота и даже некоторая примитивность стиля окупаются искренностью описаний. В минуты радости и вдохновения Маковицкий нарушает план повествования и то вводит в текст рассказ-миниатюру, то делает пейзажную зарисовку. Безыскусность манеры, непосредственность таких записей создают в дневнике особое настроение, которое нарушает однообразие ежедневной хроники событий. Рассказ оживляется эмоциональным тоном, в котором проступает чувство чистого душой человека: «Утром пролетели на юг дикие гуси. Пополудни – журавли в четырех стаях. Утром – один градус Мороза. Иней. Приблизительно за месяц первый ясный день, и солнце грело. В прошлые дни сильные ветры оборвали листву – сперва с лип, вязов, дубов, теперь падает уже с берез. В парке слышно громыханье телег по шоссе. Вчера и сегодня прилежно копают и сушат картошку» (т. 1, с. 409).

Видное место в дневнике занимает драматический диалог. Маковицкий фиксировал далеко не все разговоры Толстого с его домочадцами. За 6 лет жизни в Ясной Поляне он научился отбирать наиболее интересные и острые споры писателя и его собеседников. Именно в построении диалогов Маковицкий был далек от стенографирования. В его дневник попадали только идейно значимые разговоры.

В особо драматических ситуациях Маковицкий пытался передать внутреннее напряжение Толстого и его оппонентов посредством театральных ремарок. Этот прием эффективнее описаний воссоздавал внешний облик писателя в моменты душевных конфликтов и острых переживаний: «М.С. Сухотин (за завтраком): – Я должен сказать, что порадовался убийству Плеве. – Л.Н. (со стоном страдания): – Нет, нет, нет! За все это время было одно радостное для меня событие – гурийцы» (т. 1, с. 216).

К сожалению, со смертью Толстого Маковицкий прервал свою летопись. В отличие от Софьи Андреевны, он не чувствовал себя в праве говорить о себе, маленьком человеке, после того как 6 лет жил в своем дневнике жизнью гения.

ВАЛЕНТИН ФЕДОРОВИЧ БУЛГАКОВ. Из всех летописей жизни Л. Толстого булгаковская – самая короткая[55]. Она охватывает последние десять месяцев жизни писателя. Личность ее автора весьма примечательна в том смысле, что, будучи безвестным студентом, он вдруг становится личным секретарем создателя «Войны и мира». Надо было обладать действительно незаурядными душевными качествами, чтобы обратить на себя внимание писателя и его семейства.

Предназначение дневника Булгакова совершенно очевидно и не требует дополнительных комментариев. Булгаков старался сохранить для современников образ живого Толстого в его повседневной жизни, как это до него и параллельно ему делали секретари писателя и его домашний врач.

Отношение к Булгакову ближайшего окружения Толстого было доброжелательным, и это способствовало его успешной работе как первого литературного помощника писателя и ведению дневника: «Ко всем решительно окружающим Льва Николаевича я не питаю никакого иного чувства, кроме глубокой благодарности за их доброе отношение ко мне» (с. 370).

Форма подневных записей вытекала из служебных обязанностей Булгакова. Дневник велся непринужденно, в свободной манере, без той стенографической скрупулезности, которая была свойственна Маковицкому. Вполне естественно, что в пространственно-временном отношении он был ограничен повседневными событиями яснополянской жизни и именно этой сосредоточенностью раскрывал драму Толстого в последний год его жизни, предвосхищал неизбежность его конца.

Взгляд раскрепощенного, общительного человека, не связанного догматами «учения», хотя и причислявшего себя к толстовцам, существенно отличался от суровой, аскетичной манеры Маковицкого. В дневнике последнего чувствуется известная дистанция между его автором и писателем, какая-то отстраненность, несмотря на шестилетнюю близость его с Толстым. Манера Булгакова поражает своей теплотой и задушевностью, словно он был знаком с писателем долгие годы и был ему близким человеком. Булгаков то приближается к Толстому, то отдаляется от него в зависимости от задачи изображения. В этом перспективном вйдении личности великого художника видится человек другого поколения, иной формации, в котором тяга к положительному в учении Толстого сочетается с жизненным оптимизмом, идущим от молодости, от ощущения полноты сил и надежд на будущее. В то же время Булгакову чуждо все мрачное, «самоедское» в произведениях писателя. Он смело обходит его в своей летописи, видя в нем источник разыгрывающейся на его глазах трагедии. Единственный из всех современников Толстого, знавших его лично многие годы, Булгаков оказывается пророком, предсказывая в дневнике исход этой трагедии: «И мне очевидно стало, что яснополянская трагедия еще долго будет продолжаться; или, напротив, кончится скоро, но конец будет неожиданным» (с. 340).

Несмотря на короткий срок проживания в Ясной Поляне, Булгакову удалось увидеться и познакомиться с огромным количеством ее посетителей. Часто эти встречи были кратковременными, мимолетными и не оставили о себе записей в дневнике. Но значительная их часть была освещена Булгаковым. Булгаков испытывал глубокий интерес к личности единомышленников Толстого, частых гостей Ясной Поляны и близких писателя.