Дневники «Отечества» - [21]

Федор Григорьевич собрал здесь не просто старинные книги. Многие из них принадлежали русским царям и боярам, сохранили на полях их пометки. Вот, например, Устав с собственноручной надписью Алексея Михайловича, известного под прозвищем Тишайший.

Сам Шкляров был старообрядцем, и ему претил принцип подглядывания со стороны, применяемый в музеях. Федор Григорьевич разработал иные законы музейного дома и добился, чтоб «Ветковская шкатулка» была построена по его собственному проекту.

Использовали, как всегда это было у нас с семнадцатого года, жилище местного купца, в котором райпотребсоюз долгие годы хранил соль и водку.

— Строили музей девять лет, — говорит Нечаева. — Это лучшие годы моей жизни… Ведь здесь все переделано собственными руками.

У Шклярова была здоровая идея — воссоздать не музейное здание, а человеческое жилище. Необходим был дом с древним укладом и красотою народного духа. И задуманное покойным получилось…

Штатных работников в музее немного, да и тех обижают бухгалтеры-костоломы из отдела культуры. Навешивают им непомерный план, не хотят платить и те жалкие гроши, которые предусмотрены правовыми документами. На это я сетовал и в районе, и в области, защищая неумеющих постоять за себя лично музейщиков. Надеюсь, энтузиастам святого дела уже помогли, поэтому и не останавливаюсь на деталях житейского бытия ветковских подвижников, их заботы на личном контроле у Николая Ивановича Голубовского, секретаря райкома, и давнего радетеля за них — Камая, а теперь, надеюсь, у его преемника.

А пока смотрю вокруг и удивлению моему нет предела. Ну, что вроде взять с провинциального музея? Ан нет, Нечаев показывает нам уровень духа, которого не достигли еще ни Лувр, ни Эрмитаж, ни Британский музей. В них — выставка экспонатов, некая пусть и бесценная инвентарность. Здесь — новая жизнь иконы, книги, предмета народного творчества, сохранивших тепло рук далеких предков, ощущение сопричастности их сердцам и душам бесконечно…

Надо увидеть это самому. Никакому языку, даже такому богатому на оттенки, как русский, не под силу передать особенность ветковских композиций.

Здесь нет традиционных разрезов избы, и склонившегося над прялкой манекена. Но мы вдруг видим себя в той старой Ветке, население которой дважды изгонялось правительством за приверженность к дониконианской вере, отсюда ушли на Алтай сорок тысяч старообрядцев. Здесь воедино слились язычество и православие, нестяжательство и более позднее толстовство, на этой земле рождалась народная тоска по Беловодью.

Мало что знаем мы о движении раскольничества, нам в школах говорят о Лютере и Кальвине, крестьянских войнах в Западной Европе, мятеже гуситов больше, чем о протопопе Аввакуме и его соратниках. А ведь именно в старообрядческом купечестве возникли первые буржуазные отношения, именно ликвидация правительством сторонников раскола, драконовские меры против них Петра и последующих царей помешали России пойти собственным путем развития. Раскол привел Русь к западному искусству, которому, как ни верти, а мы рабски пытались подражать. Пытаемся делать это и сейчас, реанимируя авангардизм, которым в Европе и Америке давно уже переболели.

Но где доказательства тому, что раскол и отрицательное отношение к старообрядцам, гонение на них со стороны правительства подрезали нам особые, более духовные пути к прогрессу?

Они сохранились в Ветке, бережно сберегаемые Галиной Нечаевой и ее соратниками.

Здесь, в Ветке, воспринимают народную культуру как пространство, распростертое и во времени тоже. Вот видим мы якоря и канаты — их изготовила Ветка для Греции и Турции, она держала на себе торговые пути левобережной Украины и Белоруссии. А лики на старых иконах — земляки ветковских купцов.

Многое дали российскому духу бунтарские монастыри староверов, хотя их нещадно и сжигали, выкуривали неугодный никонианам дух вольности и свободы. Ведь наивно было бы думать, что дело только в том, как складывать пальцы, осеняя себя крестным знамением. Это внешняя сторона раскола. Распря была в области национального сознания, раскол стал предтечей разделения интеллектуальной части русского общества XIX века на одурманенных «каменных дел мастерами» неразумных западников, которых ослепили лозунги фратернитизма европейского Молоха, и славянофилов, интуитивно чувствующих необходимость собственного пути для России, которую никаким аршином не измерить…

Этого пути и боятся те, кто хотел бы уничтожить Россию и стереть ее имя со страниц мировой истории. Потому-то и слово славянофил вот уже более сотни лет служит еще одним ругательным ярлыком для любого соотечественника, проявившего так или иначе патриотические взгляды.

Но еще задолго до адмирала Шишкова, братьев Киреевых, Афанасьева, Аксакова, русских философов второй половины прошлого века, задолго до Николая Федорова и Владимира Соловьева в Ветке жили люди, которые пытались осмыслить и окружавшее их бытие, и собственное видение мира. Оно отражалось в их творчестве. Трижды поворачивалось старообрядчество к общерусскому миру, и именно здесь, в Ветке, возник устойчивый центр старообрядческого рукописания.