Дневники Льва Толстого - [33]

Звучит актуально очень в годы, когда Петр Аркадьевич Столыпин уже председатель Совета министров и одним из первых своих законов недавно 9 ноября 1906-го разрешил выходить из крестьянской общины, где собственности на землю подчеркнуто не было, потому что земля не просто считалась общинной, но нарочно переделивалась между дворами. В разгар строительства русского фермерства, укрепления Крестьянского банка, когда свежие собственники на землю только входят во вкус, все только о собственной земле и говорят. Толстой «необычайно поражен», записывает Маковицкий, читая в своих старых записях <13.8.1865> 16 апреля 1908 года такое:

«La propriété c’est le vol»[21] {это Пьер Жозеф Прудон, 1809–1865, в книге 1840 года «Qu’est ce que la propriété»[22]} останется больше истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. — Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные — приложения. Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русской народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную. Эта истина не есть мечта — она факт — выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков.

И сейчас это важный вопрос, остроту которого только подчеркивает блеф журналистов, что дескать запросто у нас вводится собственность на землю без проблем, так что нечего и думать. Толстой в своем сновидении угадал, как в «Хаджи-Мурате» он угадал в кавказскую безвыходность, в самую середину наших сегодняшних тупиков, и теперь только его сомнамбулический диагноз похоже точнее любых других. Судите сами. Отчетливость мысли Толстого подчеркивается тем, что он отделяет собственность на землю от всякой другой собственности, которую, при общем всё-таки непринятии собственности, он вроде бы готов признать, собственность как меру труда. Собственность на землю всего дальше от меры труда и хуже того, прямо вносит помеху в вознаграждение труда, потому что чем эффективнее трудились на земле, их <собственников> доход возрастает пропорционально труду, т. е. труд сам по себе продолжает стоить столько же, а владелец той же самой земли получает за свое ничегонеделание больше за счет хорошо поработавших.

Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик — к[отор]ый говорит: пусть запишут нас в казаки и земля будет вольная. Эта идея имеет будущность.

Русская революция только на ней может быть основана (13.8.1865).

Революция вроде бы наоборот раздала землю? Да, пока она была не русская, а списанная с чужих образцов. Спущенная вниз, она не могла не стать русской, и раскулачивание номинально шло против эксплуатации, номинально преследовались не собственники, потому что отдача земли в коллективное хозяйство номинально не означала отказ от собственности, только от частной собственности, общественная объявлялась более совершенной формой, — но фактически что произошло, еще стоит прояснить. Это не было возвращение к общине, хотя в некоторых коммунах была община, не было и к помещикам, хотя власти стали красными помещиками, а раньше, к царю (великому князю) как владельцу всей землей, который по своему усмотрению поручает-уступает землю во временное владение общине или помещику или монастырю или монополисту, возникают сложнейшие формы собственности, но под единым государем владельцем земли. — Здесь начинается самое интересное. Колхоз ведь это собственно два акта, один на виду у всех и заметный, прошедший болезненно, отдача своего участка, надела, скота в общее хозяйство. Вокруг этого сколько слез пролилось, сколько обиды, и позвольте высказать мое мнение, что этот акт не был особенно важным и непривычным не был, похож внешне на возвращение хуторов и отрубов в общину: отделились от общины в 1910-м, вернули землю в общину в 1930-м. — Второй акт колхозного строительства прошел совсем без проблем, не был замечен почти что и даже не назван. Колхоз общиной не стал, мимо общины он сразу скользнул в древность, собственность ни на минуту не задержалась в руках коллектива, ни на минуту не задержалась и в руках новых красных дворян, она улетучилась в общенародную.

Почему, но в самом деле почему те самые крестьяне, которые всё-таки упирались отводить коров в общий коровник, не показали ни малейшего упорства в отстаивании своего нового качества, коллектива в конце концов, ведь традиции общины должны были быть? Или — неужели на самом деле традиции общины не было? Община была фикция, условность, скрытой формой чего-то другого? Да. Чего? Толстой говорит.

Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека, бери и дери что хочешь, а землю оставь всю нам. Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей. — (Всё это видел во сне 13 Авгу[ста] {1865}.

О том, чтобы колхозы становились самоуправляющимися кооперативами, мало слышно. Что наоборот коммуны легко соскальзывали на колхозы, да. Земля, отданная довольно легко частниками, уж вовсе не задерживалась у кооператива, она отправлялась наверх, к божественной власти или гениально мудрой власти — как бы вовсе отдавалась из-под какого бы то ни было крестьянского контроля, но невысказанная мудрость народа оказалась выше. Отданная на самый верх, земля вернулась, опять стала вся наша в большей мере чем в общинном землепользовании, потому что тогда в коллективе начинали фактически распоряжаться отдельные люди, а теперь вот уж по-настоящему и по закону верховный