Дневники Клеопатры. Восхождение царицы - [6]

Так я думала, но моих мыслей никто не видел, а вот сестры Береника и Клеопатра почти не пытались скрыть презрение к перешедшим на свой язык римлянам. Меня это беспокоило: а вдруг гости заметят и обидятся? Ведь мы должны быть осторожны и не давать повода для недовольства.

Неожиданно вновь зазвучали трубы. Слуги, словно выступив из стен, убрали со столов золотую посуду и принесли взамен новую, еще богаче украшенную гравировкой и драгоценными камнями. Римляне воззрились на них в изумлении, для чего, видимо, это и было затеяно.

Но в чем смысл? Зачем отец так стремится показать наше богатство? Ведь тем самым он пробуждает в гостях алчность и желание завладеть сокровищами. Это смущало меня. Я видела, как Помпей мечтательно смотрит на стоящую пред ним огромную чашу, словно представляет себе, как ее расплавляют.

И тут я услышала слово «Цезарь». Оно было как-то связано с жадностью и нуждой в деньгах. Мне показалось, будто Помпей говорил отцу — я очень напрягала слух, чтобы понять, — что этот Цезарь (кем бы он ни был) хочет завладеть Египтом и сделать его римской провинцией, поскольку царство завещано Риму…

— Но это поддельное завещание, — отвечал отец, и голос его звучал высоко, как у евнуха. — Даже будь оно настоящим, Птолемей Александр не имел права завещать Египет…

— Ха-ха-ха! — смеялся Помпей. — Право зависит от того, кто его трактует.

— Значит, ты тоже собираешься стать ученым? — вежливо спрашивал сидящего рядом со мной мальчика Феофан. — Поэтому и пришел вместе с отцом?

Проклятие! Теперь я не могла расслышать, о чем говорили отец и Помпей, а это было чрезвычайно важно. Я пыталась отрешиться от раздававшихся рядом слов, но безуспешно.

— Нет, — сказал мальчик, заглушая голоса царственных собеседников. — Хотя я люблю ботанику и животных. Больше всего меня занимает самое сложное животное на свете: человек. Я хочу изучать его, поэтому стану врачом.

— А как тебя зовут? — спросил Феофан, как будто и в самом деле заинтересованный. — И сколько тебе лет?

— Олимпий, — ответил мальчик. — Мне девять лет, летом исполнится десять.

«Тише!» — мысленно приказывала я.

Но Феофан продолжал задавать вопросы. Живет ли мальчик вместе с отцом в Мусейоне? Какой именно раздел медицины его привлекает? Как насчет фармакопеи, науки о лекарствах? Она соединяет знания о растениях и врачевание.

— О да, — говорил Олимпий. — Я надеялся, что смогу спросить кого-нибудь из вас о «безумном меде». Собственно говоря, ради этого я сегодня и пришел. То есть, конечно, уговорил отца взять меня с собой.

С лица Феофана сошла улыбка.

— «Мед безумия» — meli maenomenon. Только не расспрашивай о нем Помпея, его до сих пор печалит это название. Видишь ли, область вокруг Черного моря, где правил Митридат, как раз известна этим ядовитым медом. Некоторые из его союзников разложили соты по пути следования наших войск. Наши люди отведали их, и мы потеряли много солдат. Много.

Он покачал головой.

— Но зачем же вы его ели, если знали, что он ядовит?

— Мы не знали. Мы поняли все только потом. По-видимому, пчелы пьют нектар тамошних азалий, и в нем содержится некое вещество, отравляющее мед. Само растение ядовито, недаром местные жители называют его «проклятием коз», «убийцей ягнят» и «губителем стад». Нам следовало принять это к сведению.

— А как же пчелы? Убивает ли яд и их? — спрашивал Олимпий.

— И Цезарь попытался провести в сенате решение, — говорил Помпей, — чтобы Египет…

— И ты тоже, друг!

Отец шутливо погрозил пальцем, как будто все это очень забавно, а вовсе не угрожающе; как будто Помпей — его добрый товарищ, а не стервятник, пытающийся нас съесть.

Помпей обезоруживающе улыбался.

— Верно, верно, но…

— Нет, на пчел яд не действует, — сказал Феофан.

— Доброкачественный мед смешивается с плохим, — присоединился к обсуждению Варрон. Теперь отдаленные голоса никак не могли заглушить их беседу, и я перестала прислушиваться. — Похоже, ядовита только часть сот.

— Но ни на вид, ни на вкус порченого меда не отличить? — уточнил Олимпий с серьезным видом настоящего лекаря.

— Он может быть немного потемнее или пожиже, — отозвался Феофан. — Но не настолько, чтобы каждый мог это почувствовать.

— Зато, — добавил Варрон, — действие этого весеннего меда ощутил каждый. Солдаты почувствовали головную боль и звон в ушах, потом их тела стали неметь, им начали чудиться какие-то тоннели, ведущие к свету. Так говорили те, кому удалось выжить. Следующая стадия — рвота, потом беспамятство и бред. — Он выждал драматическую паузу. — Пульс замедляется, лица синеют…

— Ух ты!

Это произвело впечатление даже на Олимпия, которого, казалось, нелегко поразить.

— А ты знаешь, что войска Ксенофона тоже пали жертвой той же самой напасти? Четыреста лет тому назад! Тысячи отравившихся, в той же самой местности. Мы, историки, занимаемся такими данными, — говорил Варрон. — Теперь, когда я здесь, мне бы хотелось ознакомиться с некоторыми свитками вашей прославленной библиотеки, где собраны все записанные людьми знания. — Он обратился уже не к мальчику, а к моему отцу. — Правда? Говорят, в здешней библиотеке полмиллиона томов?

Отец прервал свою беседу с Помпеем — разговор, так занимавший меня. Конечно, «мед безумия» — интересная тема, но еще интереснее завещание, согласно которому Египет должен отойти к Риму. Неужели один из наших предков на самом деле совершил такое? Спаси нас, Исида!