Дневники голодной акулы - [42]

— Вы в порядке?

— Да, все прекрасно. — Он выпрямился, но это было неубедительно — он словно бы не вполне наполнял собственное тело. — Дурные воспоминания, — пояснил он. — Ну, мне нет надобности рассказывать вам о том, что это такое.

— Как это случилось? То есть если вы не против такого вопроса.

Никто ответил не сразу.

— Я был ученым-исследователем, — сказал он наконец. — Физиком. Молодым, динамичным, делающим себе имя, все такое.

Я взглянул на него.

— Да не из этих, знаете ли, лабораторных халатов, обсыпанных перхотью.

— Разумеется, — сказал я. — Простите.

— Я получил место в Лондонском университете. Это было по-настоящему большой удачей. Вы знакомы с теорией суперструн?

Я напряг мысли.

— Что-то такое сложное, имеющее отношение к жизни, Вселенной и всему вообще?

— Да, более или менее. Это очень волнительно, очень загадочно. В общем, я поехал в Лондон, к дяде и тете. Я не достиг еще такой точки в своей карьере, чтобы иметь возможность истребовать себе такое же жалованье, как у большинства признанных академиков, но у тети и дяди имелась пустая мансарда, и они предоставили ее мне в качестве кабинета. Там я занимался своей работой, — Никто посмотрел куда-то поверх шахматного пола, затем опустил взгляд себе на руки. — Когда мы впервые услышали звуки, доносившиеся оттуда посреди ночи, моя тетя была убеждена, что у нас завелись крысы. Понимаете, работа, которой я занимался, сам ее предмет, — это же чистая мысль, чистая концепция.

— Работа, которой вы занимались? — Я потер себе лоб костяшками пальцев, пытаясь прояснить голову. — Вы хотите сказать, она привлекла акулу?

— Я думаю, это случилось потому, что не было никакого физического якоря. На таком уровне тело является, по существу, мыслью, набором абстрактных вычислений. Каждый день, когда я сидел за столом, работая с числами и моделями, я на самом деле гнал свою маленькую мансарду в океан идей, все дальше и дальше от дома. Не много на свете людей, которые могли бы увести лодку так далеко, как я, которые способны были бы оказаться над такими же глубинами.

Он потел все сильнее. Мокрые пятна у него под мышками увеличивались, и появлялись новые, на воротнике.

— Гении не сходят с ума, — сказал он. — Вот чего не понимают другие. Они забираются так далеко, что вода делается прозрачной как стекло, и они видят на многие мили, видят так глубоко, видят в таких направлениях, в каких никто никогда не видел прежде. Они оказываются над невероятными безднами, дно под ними опускается все ниже, ниже, ниже и ниже, и некоторые из них попадаются. Что-то выбрасывается из их мыслей, изнутри их собственных голов и через акт собственно размышления — потому что голубая пучина присутствует там тоже, понимаете? И это их забирает…

Он сбился, дрожащими руками пытаясь обхватить колени.

— Когда я должен капать?

— Послушайте, — сказал я. — Простите, что я задал вам этот вопрос. Слишком тяжело проходить через все это снова…

— Когда я должен закапать эти чертовы капли?!

Вздрогнув, я автоматически сунул руку за телефоном.

— Через семь минут, — сказал я. — Я не хотел вас расстраивать. Простите.

Он ничего не сказал в ответ, просто сидел, уставившись на свои руки, лежавшие у него на коленях, а его пропитанная потом рубашка липла к тощим ребрам. Его прическа тоже несколько утратила очертания, и волосы местами плоско прилегали к макушке, к вискам и ко лбу. Капля пота скатилась по левой линзе его очков, сорвалась и упала.

Мы сидели в молчании.

— Простите, — сказал он наконец, по-прежнему глядя себе на руки.

— Ничего. Вам и вправду не надо было об этом рассказывать. Мне очень жаль, что я спросил вас.

Никто поднял голову. Его потное лицо казалось даже еще более осунувшимся, бледным и перекошенным, чем минуту назад. Он уставился на меня, потом открыл рот и — словно бы пересказывая что-то выученное наизусть — снова пустился в свой рассказ.

— Мой дядя был таксистом. Если хочешь быть таксистом в Лондоне, надо сдать экзамен, чтобы доказать, что знаешь весь город. Мой дядя никогда не забывал ни единой улицы, ни одной дороги. Он мог найти в Лондоне любое здание, но никак не мог запомнить, где живет он сам. Говорили, что у него кратковременное повреждение памяти, но это было не так.

— Постойте, вы не говорили, что акула напала и на него тоже…

Никто неопределенно кивнул, словно этот вопрос явился откуда-то из его собственной головы.

— На всех нас. Моя тетя под конец никого не узнавала. У нее были кошмары. Какая-то тень скользила у нее в мозгу, с зубами и глазами. Порой она просыпалась среди ночи, видела в постели рядом дядю и кралась вниз, чтобы позвонить в полицию. Утверждала, что в дом забрался кто-то посторонний. Иногда звонила туда по три, по четыре раза за ночь. А порой из-за испуга впадала в неистовство.

— О господи, — сказал я.

История Никто, ее воздействие на самого рассказчика, ее разрушительная сила, — мне трудно было это в точности ухватить, но что-то шло не так. Что-то шло совершенно не так. Мой желудок казался мне болтающимся курдюком с теплой водой.

— Раз случившись, это продолжало происходить снова и снова, с одним или другим из нас, из ночи в ночь. К нам приходили, обследовали дом на предмет возможной утечки газа, проверяли нашу еду, обследовали стены и потолки, чтобы выяснить, что такое могло это вызывать, какой такой яд? Но ничего не было. Мне снились кошмары. Причиной этого были мои теории. Числа и математические формулы. Оно не прекращало являться по ночам. С кем это случится на этот раз? Я пытался не засыпать. С кем это произойдет и что на этот раз будет забрано? Под конец оставаться в том доме было все равно что…