Дневники 1928-1929 - [187]

Наша республика похожа на фотографическую темную комнату, в которую не пропускают ни одного луча со стороны, а внутри все освещено красным фонариком.

23 Июля. Вышел в 4 у., за Мишутиным нагнала меня подвода. Разгар покоса. В Петрушине пережидали дождь под деревом. Извозчик говорил о коллективах — «хуже крепостного права». Туча была черная, и по ней вдали перебегали какие-то серые тени. Мы поехали, когда разъяснело, но из остатков тучи хватила молния и у нас на глазах расшвыряла 4 телеграфных столба. Мне было, будто по лицу ударило, извозчику «хватило горячим воздухом». Вечером устроились на краю деревни в новом доме.

24 Июля. Нашел выводок тетеревей и научил Нерль задерживать стайку. Вечером пришел Петя, принес аппарат с железной пружиной, который тут же и отказался работать. Я заметил, что с тех пор, как я завел фот. камеру и стал «фотографически думать», я перестал записывать свои мысли в тетрадку. Вчера Ник. Вас. при моих словах о молодежи просто засмеялся и сказал: «Она бунтует за счет накопленного трудом отцов, а как только становится на свои ноги, так перестает». После того я думал о Черной слободе. Это большая гора была в Черной слободе при въезде в Елец, и мать моя должна была всю жизнь спускаться и подниматься по этой скверно вымощенной известковым булыжником огромной горе. Мне она казалась чем-то неминучим, определенным для моей матери, а я бунтовал. Черная слобода — это изнанка всякой революции. Смешна свобода жителю Черной слободы. Он хорошо знает, что Черная слобода — это неминучее, и если сроют ее и сравняют гору, то ее душа появится в гораздо большей очевидности, и люди, вспоминая прежнюю физическую Черную слободу, будут удивляться ее наивности и простоте в сравнении с безошибочной неминучестью новой…

25 Июля. Стойки по выводку. По бекасам «шьет». Ходил почти до Скорынина. Вечером ходил с Дубцом, по лесу очень плохо: нет контакта с охотниками в поиске; в болоте он хорош.

26 Июля. На восходе солнце дрожит, играет, как живая капля росы, и переливается всеми цветами. Я знаю, она в такое утро не может дрожать, это сердце мое дрожит и толкает меня, это я, живой, узнаю себя самого в дрожащей росе и через это весь мир утренний.

<На полях> Петя на вечер отправился за ружьем в Москву и чинить аппарат.

27 Июля. Вёдро.

Так было душно, что страшная гроза не могла сразу очистить воздух, на другой день опять парило и опять была гроза, на третий не парило, но дождик брызнул, вечером стало прохладно, полезли туманы к вёдру, и за эту одну ночь на отавах везде какие-то маленькие паучки в великом множестве расстелили свои салфеточки. Ведреным утром легла роса на паутину, и она стала белой… Солнце вышло из тумана, и месяц остался. Мы нашли выводок тетеревей по росе очень скоро, и я, по привычке мгновенно схватывать и запоминать место первого взлета птиц, в этот раз набрал в себя особенно много примет: сухая березка — за ней было солнце, напротив елка очень высокая, и над ней месяц, да, я серьезно месяц заметил, и через час, когда пришлось разыскивать это место, стал месяц на небе искать: его больше не было.

Зло создалось из ошибок наших отцов…

Я говорил сыну хозяина:

— Не знаю, зачем ссориться молодому со старым отцом, старый довольно поработал, и ему пора отдохнуть, а молодому надо начинать смелую жизнь. В чем же дело? Взял и без упрека и ссоры ушел от отца строить новую интересную жизнь…

— Нет, — ответил хозяин, — наша нынешняя деревенская молодежь уже неспособна что-нибудь начинать от себя. Он уйдет из дому, ему ничего не найти: темнота! К чему он способен, что может начать, куда его пустят? Дрова помочь кому-нибудь попилить? Не станет. Пропадет!

В деревне два смертельно-враждебных класса, беднота и середняки. (Вскрыть недра деревни, вспомнить «раздел Сафоновых» с рождением человека, историю снохача.)

28 Июля. Вёдро. Урожай. Роскошные овсы. Беднота зажинает неспелую рожь. В прежнее время бедный достал бы ржи у имущего и отдал новиной, теперь середняки и бедняки в смертельной вражде. И как не враждовать! Середняк работает, платит налоги за «бедного», а тот ничего не делает и притом «чванится» как «беднота». Молодежь, глядя на все это, разлагается.

Все переменилось за год в ВИКе, остался только Юдин, секретарь ячейки. Я сказал хозяину: «Мне кажется, он ничего». — «Ничего, — ответил хозяин, — только говорить не умеет, а любит. Я ему раз говорю: «Вот ты на нас учишься говорить, тебе хорошо, а мы глохнем». — «Где же, — говорит, — мне еще учиться, как не на практике?» А я ему на это: «Иди в лес и говори соснам, говори и говори, так легче карьеру сделаешь».

Можно написать повесть (фото) и потом сделать к ней фотографии, это очень легко. А я делаю сначала фотографии и к ним хочу присочинить повесть: это очень трудно; вернее, в 1-м случае трудно писать, зато легко фотографировать, а во втором наоборот. Дело не в слове и не в фотографии, а в расходе художественной энергии.

Во время отдыха на суде курцхаров один из судей задал мне какой-то вопрос относительно моего охотничьего рассказа. Я ответил ему немного с усмешкой, потому что мне представлялось, что судья не читал моего ничего, кроме охотничьего. Но судья, оказалось, читал «Кащееву цепь». Тогда я говорю: «Вот странно, вы читали «Кащееву цепь» и говорите о таких пустяках, охотничьих рассказах». — «Это не пустяки, — сказал судья, — то, что описано в «Цепи», переживают немногие, а что в рассказах, это всем знакомо».