Дневники 1920-1922 - [93]

Но и теперь мелькнуло это самое страшное чувство, когда я очутился среди учеников, не знающих Волги и Днепра…

Утешение

По поводу срама, испытанного Левой от приема Семашки. Остается утешение такое: можно испытывать <1 нрзб.> унижение, срам, но не унижаться и не срамиться, если только сохраняется при этом Я высшее, которое дает полный отчет о событии срама с малым «я» житейского опыта и решает по этой открытой книге, что в другой раз так поступать нельзя.

Лебедев — он той же природы, что и Семашко, умный, добрый, хороший человек, а в грязное дело они замешиваются только потому, что, рассуждая книжно, принципиально, они пропускают то малое живое, природное, без чего жизнь не в жизнь. Их ругают изменниками, подлецами, потому что обыватели не могут понять их рассудочной природы. И вот нужна чахотка, измена жене, исключение из партии, ужасающая бедность, смерть — тогда они начинают, как Лебедев, понимать, что они пропустили, жизнь пропустили в рассуждениях.

14 Октября. Покров.

На хуторе у мельника Гаврилы Васильевича: пир, завод в бане.

Звезда утренняя и чувство острой влюбленности в мир. Тихо. Чуть брезжит. В лесу пахнет осенним листом. В желтом свете деревьев при восходящем солнце и бодрые озими.

Рассказ Степаныча про медведя. В такую ночь ночевали в лесу мужики. Бежит медведь, и за ним гонятся два волка. Медведь забрался на стог сена и ну швырять лапами сено в волков, перешвырял весь стог, потом шарк на пруд по скользкому льду и уселся посередке. Волк разбежится, чтобы хватить и увильнуть, да на скользком не рассчитает и прямо на медведя, тот раз! лапой, и волк лежит, другой так, а волков уж и два, и четыре! и другой лежит. Потом медведь убежал и волки убежали, только на льду осталось два.

15 Октября. Ветер бушевал всю ночь. Утро теплое, дождь идет. Второе Левино письмо и тоска отчего-то. Лева такой практический, умный, дельный, всем сначала очень нравится, но мне кажется, что все это он разыгрывает и ученье свое разыгрывает, не соединяясь натурой ни с чем. Может быть, он мал еще или я в нем вижу себя и ошибаюсь.

Тоска моя всегда соединялась с чувством смерти, которая в случае чего в моих руках. Теперь я отвергаю это сознательно: нельзя; раньше в порыве страсти к жизни еще можно было это допустить, но теперь невозможно и просто невыгодно, кроме инстинктивного чувства неправоты этого действия, есть еще и чисто рассудочные невыгоды, потому что судьба Я — неизвестна… а почему неизвестна? Если я что-нибудь люблю, кроме себя, то «я» мое непременно будет в любимом…

16 Октября. Вас. Фед., помещик, завед. Совхозом, разыскал своего сына-коммуниста в помещении Ревтрибунала, в квартире председателя латыша Кронберга, известного своими беспощадными расстрелами. Обстановка: чисто, паркет, хорошая мебель, судебные дела, револьверы, винтовки по углам, в пепельнице окурки от хороших папирос… Встретились холодно и вышли.

Сын:

— Хорошо, что вышли, а то при очистке партии я должен был отречься от своих родных.

— Но как ты среди этих кровопийцев?

— Кто кровопиец, Кронберг? — это чистая душа. Отец, оставим разговор о политике, я твои убеждения знаю, ты знаешь или не знаешь — все равно ты их не примешь…

Помолчали.

Отец:

— А у вас чисто, верно, хорошая прислуга.

Сын:

— У нас прислуг нет.

— Кто же эта женщина, мне дверь открывала?

— Это жена Кронберга.

— А…

— Что же ты в такой легенькой накидочке?

— Нельзя, неловко, пальто мое, ты знаешь, с бобровым воротником, променять хочу.

— Ну, где же мы еще встретимся…

Похоже на встречу Веры Алекс. Хрущевой в Оптине с дочерью, которая убежала и постриглась в монастыре. С отчаянья мать, светская дама, постриглась тоже… Она отказалась от личной жизни, как бы убила себя, тут же приходится еще убивать других и физически убивать.

Продолжение этих дум в доме Станкевича у Афанасьевых в понедельник 17 Октября.

Грязь Дорогобужская, среди пошлых домиков — церковь и там молятся.

…возможно и такое положение, что сын будет участником расстрела отца и среди кровопийцев будет верить в «чистейшую» душу. Инквизиция была и в христианстве.

…грязь какая в городе, какая грязь! кажется, и деревья, и домики, серые лачуги, все в грязи, на людей смотреть тошно, и там где-то, за мутной рекой, стоит церковь и в ней, — так это страшно думать, — молятся, занимаются только тем, что молятся эти самые люди! молятся Богу, трудятся все вместе, чтобы оторваться от грязи.

А мы разговаривали вечером с доктором о всеобщей теперь болезни Furor cucharicum (бешенство кухарок), что все, решительно все женщины теперь ворчат. Мы вывели это как социальную болезнь, следствие устремления духа только на материальное. Это раздробление, размельчание материи в чертовой ступе.

25 Октября. Каждый день мелкий дождь. Тепло. Озими поправляются. По серым голым сучьям в лесу свистит зимний ветер. Все серо, только горсточками рассыпано последнее золото берез. Ворон каркает, сорока беспокоится, синица жалобно пищит.

Ум на то дан человеку, чтобы он умел, ум — способность учиться, изобретать, торговать и обходиться с людьми.

26 Октября. Говорится «излюбленная идея», как будто идею можно любить.