Дневники 1918-1919 - [152]

— Я ведь вас не знаю, и вы меня не знаете...

— Что же мне делать? - спросил Петр Никандрович. — Выходить в отставку?

— Нет, зачем же, подите в отпуск, а там увидим...

И положение осталось по-прежнему, и он по-прежнему был каким-то представленным.

Тогда совсем не так, как у сенатора и важных лиц, явно пострадавших от нового строя, где каждая мелочь записывалась на душе... как земля будущего, а так само собой тревога стала закрадываться, например, о двоевластии: с удивлением для себя Петр Никандрович ловил себя на удовлетворении от чтения статьи о двоевластии, о том, что солдаты... фабричные рабочик... Кто-нибудь из тех [вождей,] встречаясь с ним на улице, кланялись:

— Здравствуйте, Петр Никандрович, как поживаете...

— И с улыбкой тихонько: — Как поживаете, Ваше Превосходительство?

— Я не у дел!

— Вы не у дел, вы! — с оттенком недоверия. Тогда Петр Никандрович ловил себя:

— Пока...

Стали поговаривать в этом кругу о политическом провале в день гражданских похорон. И начинали ядовито:

— Граждане, а если покойники не согласятся?

На дворах стоят пулеметчики. Похороны откладывались. В «Правде»: «Провокаторы... Изменники!» Наконец 23-го, похоже, было назначено...

С самого утра было ясно, что это великое торжество революции и быть ничего не может.

КОММЕНТАРИИ

Настоящий том представляет собой второе издание книги М. М. Пришвина «Дневники 1918 — 1919», изданной в 1994 г. В ходе подготовки тома к переизданию были сверены и частично прочитаны места текста, ранее отмеченные как неразобранные (<нрзб.>) или пропущенные по той же причине. Комментарии и именной указатель в данном издании переработаны.

Слова, которые не удалось прочесть по рукописи, обозначены в тексте угловыми скобками (о) и буквами нрзб. В квадратных скобках дается предполагаемое слово и расшифровка сокращений ([]).

В именной указатель не включены имена едва знакомых Пришвину людей.

Приносим благодарность за помощь в сверке текста А. В. Киселевой.

Дневник 1918–1919 гг. представляет собой достаточно большой по объему документ, который можно считать летописью, но летописью своеобразной. Хотя дневник ежедневный и записи за редким исключением имеют точные хронологические и географические рамки, события не выстраиваются в нем в хронологический ряд.

Во-первых, историческое пространство дневника организовано художественной интуицией писателя, которая выявляет смысл в происходящем, отмечая одни и оставляя за рамками другие (часто знаменательные) события. Текст свидетельствует о невозможности отделить Пришвина-художника от Пришвина-публициста, философа, краеведа, охотника и просто человека с его личными переживаниями — художник всегда берет верх, и дневник от первой и до последней записи составляет единое художественно-публицистическое целое; это художественный текст, несмотря на то, что предметом внимания писателя неизменно оказываются события каждого дня. Пришвину удается превратить свой индивидуальный жизненный опыт и свои мысли о прошлом (о детстве, о первой любви, об участии в марксистском кружке и пр.) в общественно значимые явления — его частная жизнь и личные суждения оказываются выражением общественных, культурных и политических идей целой эпохи.

Во-вторых, дневник Пришвина вовлекает в полемику, в совместный поиск — монологичная интонация, кажется, традиционно в принципе присущая дневнику, разрушается постоянным включением в текст «чужого голоса» (Бахтин) — целого ряда голосов; иногда трудно отличить по смыслу голос Пришвина от «чужого» голоса (записи разговоров, чьих-то реплик или цитат, часто скрытых), но ему это не очень, пожалуй, и важно. Ему гораздо важнее донести до читателя эти разные голоса — разноголосицу мнений, одни из которых писатель оспаривает, полемизируя с ними, с другими соглашается, что-то добавляя и развивая, третьи вызывают у него ассоциации с собственной жизнью или мыслями, заставляют обращаться к историческим или литературным аллюзиям и т. д. — так постепенно создается модель пришвинского дневника, которая будет присуща ему до самого конца — последних записей в дневнике 1954 года.

Уже в эти первые послереволюционные годы Пришвин думает о судьбе своего дневника, а точнее — о судьбе русского писателя, которому важнее собственной жизни сохранить свои, может быть, и последние слова для читателя. («Были наборщики и ставили буквы свинцовые, буква к букве... Ругались буквы наборщика за писателя: "Пиши, что хочешь! мы поддержим тебя и поставим тебя со всеми твоими небылицами в связь со всем миром странников-писателей, и ты будешь нам как те". Теперь нет наборщиков, буквы наборов рассыпаны... Как счастлив был тот телеграфист, который, стоя по колено в воде утопающего корабля, до последней минуты, пока вода не добралась до его рта, по беспроволочному телеграфу давал знать о гибели, призывая на помощь. У меня нет телеграфа! я пишу в свой дневник, но завтра я погибну от эпидемии тифа, и никто не поймет моих записей, не разберется в них. Я не знаю даже, как сохранить эти записи от гибели, почти неизбежной: разве я не видел тысячи тетрадей, написанных кем-то и теперь брошенных в печь, в погреба, наполненные водой, на дороги: письмами матери моей оклеены стены какой-то избушки...») Причем в это время адресат пришвинского текста — будущий гипотетически существующий читатель, на которого и возлагается вся надежда: услышит, поймет, подхватит («Тропа моя обрывается, я поминутно оглядываюсь, стараясь связать конец ее с подобным началом тропы впереди, вот совсем ее нет, и на снегу виден единственный след мой, и поземок на глазах заметает и мой единственный след. Друг мой! существуешь ли ты где-нибудь, ожидаешь ли, что я приду к тебе? Я не жду твоей помощи, нет! я сам приду к тебе, только жди, жди меня! Только бы знать, что ты ждешь меня!»).