Дневники 1918-1919 - [143]

Король винный превращается в короля золотого: вино в золоте. Так из одного имперского чиновника сделалась тысяча, из одного буржуя совестного стало тысячу буржуев бессовестных.

16 Ноября. Почти все семьи, какие я знаю, держатся лишь тем, что жена становится в положение матери своего мужа. И Толстой был у Софьи Андреевны совершенно на положении ребенка.

17 Ноября. В любви мужчины на мгновенье как будто разрывается родовой провод, блестят искры свободы, но только сверкнули, только сошлись любовники, и опять так заменяется: жена становится матерью своего мужа.

Вот положение: видеть в зеркале все подробности своей будущей семейной жизни и сохранять мечтательную любовь, вот испытание любви, кто это выдержит! (втроем). Может быть, Лева спас папу...

...«ум» женщины: это способность дать материал для мечты мужчины беспредельно, чтобы граница свободы и необходимости исчезла, способность сделать такое (не то, чтобы муж, мечтая, колол дрова, выносил урыльники, нянчил детей?), чтобы делать его реальным, выращивать из идеального ребенка (жениха) реального мужа, — все это называется словом лад. Быть реальным — это остановиться, наклониться, ухватиться за вещь — знать; без веры, конечно, нельзя знать: знание — это дитя супружества веры и разума; то, что мы теперь называем знанием, — это знание разума, это холостое знание.

Сюжет: Лева рассказывает, как он спас для себя папу.

Как Толмачиха выдавала свою дочь: она знала, что вспышка любви жениха коротка, что только на одно мгновение разрывается в любви кабель рода и разбрасывает светящиеся искры, она потому и не теряла ни одного мгновенья, чтобы успеть подставить под свет любви всякие тяжелые грузы брака: сундуки с детским бельем, все приданое, всю родню, теток, бабок, всевозможных стариков и старух и разные предметы хозяйства, всякую труху освятить, окропить вспыхнувшим светом любви, чтобы они намагнитились и потом держали супругов вместе до конца жизни.

Монархист. Все жданки выждались, женихи Пенелопы сожрали почти все богатства Одиссея[257], некоторые (немногие) верят еще, что Одиссей жив (Николай).

18 Ноября. Чудо зима! без зазимка сразу напала, и пошли сразу морозные метели и морозы до -15°. Сегодня ясно, только мороз -15°.

Узнал, что сестра Лидия 8-й день лежит в тифу: захватила в Хрущеве.

Во время обеда. Дуня: «Вас спрашивает какая-то старуха с ведрами». — «Спроси, что ей надо». — «Картофельные очистки». Входит бывшая помещица, соседка Люб. Ал. Ростовцева с двумя «погаными» ведрами.

Время от времени я прерываю свой урок географии и говорю ученикам: «Деритесь!» — все начинают возиться, греться. Через несколько минут я кричу: «Конец, начинаю!» — и опять все слушают. Помещение при  -15° совершенно не топится.

Мой вид: шуба нагольная. Валенки. Раскол:

— Как можно воевать из-за дву- и триперстия?

— А как можно воевать из-за кусочка кумача и коленкора?

Война. Говорят, что в Костроме стоят занесенные снегом танки белых, а в Москве цены хороши: 175 р. фунт хлеба, 700 р. фунт масла.

19 Ноября. У Лидии тиф 9-й день, температура упала до 38° — угрожающий признак, организм отказывается бороться. Может умереть. Мы с ней ссорились очень, теперь не из-за чего, и все больше и больше охватывает чувство родового одиночества...

Говорили о строительстве социальной Вавилонской башни, где необходимость труда разделяется между всеми, — это очень хорошо, но как же быть с необходимостью в болезнях рожать и с необходимостью умирать: ведь трудовая повинность и вообще социализм есть частичная, материальная сторона вопроса, это не выход, это не «способ», а преподается как ответ на все запросы души — вот в чем наше несогласие...

(Я был владелец земли — меня выгнали, я остался владелец своих организованных способностей — их расстроили, теперь Я — владелец, или, вернее, арендатор нескольких десятков мертвых душ моих предков, объединенных в Я.)

Читаю Мережковского о Толстом и Достоевском: русский народ создал величайших гениев своих — Толстого и Достоевского, а эти гении дали потомство бунтарей-коммунистов и тараканных мещан (об этом надо подумать...: владелец нескольких тысяч душ запечных тараканов).

Опять встает это одиночество в страхе вырождения, лечение которого — баба (природа, Толстой, и «Константинополь будет наш»[258]).

Оба равно пали: Толстой в коммунизм, Достоевский в «Константинополь».

20 Ноября. Вещь бывает в себе у Канта[259], и вне себя вещь — наша революция.

Говорят, что красные взяли Курск и еще у них какая-то большая победа и что будто бы Деникин отступает до Кубани. Начинаем подумывать, что хорошо будет, если Деникин будет разбит. При удаче коммунисты могут исчезнуть незаметно, мы вдруг станем спрашивать: «Где же они? куда делись?» — и, раздумав, увидим, что их и не было, а это мы были «коммунистами», наша эгоистическая злоба создавала бесов, как только наша душа стала свободна от злобы — они исчезли. Коммунисты — образы и подобия нашего собственного прошлого будничного духа. Сойдет с престола одураченный Ленин: победа небывалая, а враг ликует, и нет места победителю среди побежденных — вот что еще может быть!