Дневник вора - [15]

Между тем мы со Стилитано жили очень бедно. Когда благодаря гомикам я зарабатывал немного денег, он выказывал столько гордости, что порой я спрашиваю себя, не возвеличивает ли его моя память в силу фанфаронства, предлогом и главным свидетелем которого я был. Характер моей любви требовал от него, чтобы он постоянно доказывал свою мужественность. Если он — восхитительный хищник, кровожадность которого бросает на него тень и придает ему блеск, пусть предается соответствующим играм. Я подстрекал его к воровству.

Мы с ним решили ограбить лавку. Чтобы перерезать телефонный провод, весьма неосторожно проведенный возле двери, требовались кусачки. Мы зашли на один из многочисленных барселонских базаров, где торгуют скобяными изделиями.

— Постарайся не двигаться, если увидишь, как я что-нибудь стырю.

— Что же мне делать?

— Ничего. Просто глазей по сторонам.

Стилитано был в своих неизменных голубых брюках и рубашке цвета хаки, в белых тапочках. Я ничего не заметил, но, когда мы вышли, я с изумлением увидел на клапане кармана рубашки нечто вроде маленькой юркой и спокойной ящерицы, подвешенной за зубы. Это были необходимые нам стальные кусачки, Стилитано их украл.

В то, что он очаровывает обезьян, мужчин и женщин, думал я, еще можно поверить, но какова природа этого магнетизма, исходящего от его золотистых мускулов и кудрей, от этого белокурого янтаря, способного покорять вещи?

Тем не менее я нисколько не сомневался, что вещи подчинялись ему. Это значит, что он их понимал. Он настолько хорошо разбирался в природе стали, в частности в природе своеобразного куска вороненой стали под названием кусачки, что они послушно и влюбленно, до изнеможения висели на его рубашке (куда он сумел прикрепить их с предельной точностью), изо всех сил, чтобы не упасть, цепляясь за ткань своими жалкими челюстями. Порой случалось, что те же предметы, раздраженные неловким движением, ранили его. Стилитано стриг ногти, кончики его пальцев были тщательно обработаны, один из ногтей был черным и сплющенным, но это лишь подчеркивало его красоту. (Пурпурные блики заката, как утверждают физики, являются следствием повышенной плотности воздуха, через которую пробиваются лишь короткие волны. Поскольку в полдень ничто не тревожит покоя неба, подобное видение в это время не взволновало бы нас столь сильно; чудо заключается в том, что оно происходит вечером, в самое патетическое мгновение дня, когда солнце заходит, когда оно исчезает, дабы продолжить некий таинственный путь, быть может, к небытию. Это физическое явление, придающее небесам такое великолепие, возможно лишь в наиболее возбуждающий воображение миг — на закате самого блестящего из светил.) Предметы повседневного пользования всегда будут украшать Стилитано. Даже моя пунктуальность покоится на его слабостях. Мне нравилась его склонность к лени. Он был тягучим, как жидкость. Стоило нам раздобыть кусачки, как он попробовал уйти в кусты.

— А вдруг там собака?

Мы решили ее убрать с помощью отравленного бифштекса.

— Собаки богачей не лопают невесть что.

Неожиданно Стилитано припомнил старинный цыганский трюк: вор якобы носит штаны, смазанные жиром льва. Стилитано знал, что такую мазь нельзя раздобыть, но эта идея возбудила его. Он замолчал. Без сомнения, он уже видел себя подстерегающим добычу ночью в роще, в штанах, затвердевших от жира. Он был силен силой льва, он стал диким зверем, готовым к борьбе, костру, вертелу и могиле. Он был бесподобен в своих доспехах из жира и воображения. Я не знаю, бессознательно ли он рядился в цыганскую силу и удаль или ему доставляло удовольствие подобным образом приобщаться к тайнам кочевого народа.

— Ты бы хотел быть цыганом? — спросил я у него однажды.

— Я?

— Да, ты.

— Я был бы не против, но только тогда мне пришлось бы завязать.

Итак, время от времени он мечтал. Мне казалось, что я обнаружил брешь, через которую немного моей нежности могло бы просочиться под его каменный панцирь. Но он не был большим любителем ночных прогулок, и я, вглядываясь в стены, переулки, сады, перелезая через заборы или занимаясь грабежами, не изведал с ним подлинного опьянения. У меня даже не осталось ни одного серьезного воспоминания об этом. Только во Франции благодаря Ги я познаю суть воровства.

(Когда мы оказались запертыми в чуланчике, дожидаясь ночи, чтобы проникнуть в безлюдные помещения ломбарда города Б., Ги внезапно показался мне замкнутым и скрытным. Это был уже не просто парень, которого можно задевать, толкать локтем как попало, передо мной предстал некий ангел разрушения. Он пытался улыбаться, даже заливался беззвучным смехом, но его брови были сдвинуты. Из глубины этого несчастного педика, где томился в неволе вор, неожиданно возник решительный грозный тип, готовый на все, в первую очередь — на убийство, если кто-нибудь посмел бы помешать его подвигу. Он смеялся, и мне казалось, что я читаю в его глазах готовность к убийству, которая может обернуться против меня. Чем дольше он смотрел на меня, тем больше крепла во мне уверенность, что он читал во мне ту же решительную готовность обратить свою силу против него. Он весь напрягся. Его взгляд сделался более твердым, виски — металлическими, мышцы лица — узловатыми. Я также окаменел в ответ. Я держал арсенал наготове. Я не спускал с него глаз. Если бы тогда кто-то вошел, мы, не доверявшие один другому, наверное, перебили бы друг друга из опасения, что один из нас воспротивится грозному решению соперника.)