Дневник вора - [14]
Стилитано пришел поздно ночью и сказал, что все улажено. Он встречался с карабинером.
— Он оставит тебя в покое. Все кончено. Ты сможешь выходить, как раньше.
— А как же накидка?
— Я оставлю ее себе.
Догадываясь, что эта ночь стала свидетельницей подлости, причудливо смешанной с обольщением, к которым я, естественно, не был допущен, я не решался больше расспрашивать.
— Давай!
Взмахнув здоровой рукой, он показал мне, что хочет раздеться. Как и в предыдущие вечера, я встал на колени, чтобы отцепить виноградную гроздь.
Он приколол к изнанке своих брюк кисть искусственного винограда, целлулоидные ягоды которого были набиты ватой. (Тогдашние модницы носили такие ягоды величиной с ренклод на своих соломенных капорах, которые сгибались под их тяжестью.)
Всякий раз в «Криолле», когда какой-нибудь гомик клал руку на ширинку Стилитано, взволнованный ее величиной, его пальцы с ужасом натыкались на этот предмет, принимая его за гроздь подлинного сокровища, с которой комичным образом свисало слишком много плодов.
Кабак, где собирались «тетушки», назывался «Криолла». Там танцевали парни в платьях, но бывали и женщины. Проститутки приводили сюда своих «котов» и клиентов. Стилитано мог бы заработать кучу денег, если бы не плевал на гомиков. Он презирал их. Нацепив виноградную кисть, он забавлялся их досадой. Эта игра продолжалась несколько дней.
Итак, я отцепил гроздь, пришпиленную к его голубым брюкам английской булавкой, но вместо того, чтобы положить ее как обычно со смехом на камин (мы хохотали и острили во время этой процедуры), я не удержался и, не выпуская ее из рук, приложил к своей щеке. Лицо склонившегося надо мной Стилитано перекосилось:
— Брось это! Шлюха!
Я присел на корточки, чтобы расстегнуть ширинку, но ярость Стилитано, в сочетании с моим обычным рвением, заставила меня упасть на колени. Это была поза, в которой я невольно стоял перед ним в глубине души. Я не двигался. Стилитано ударил меня обеими ногами и единственным кулаком. Я мог бы убежать, но не шелохнулся.
Ключ в двери, думал я.
За неистово пинавшими меня ногами я видел ключ в замочной скважине, и мне хотелось повернуть его на два оборота, чтобы оказаться запертым вместе со своим палачом. Я не пытался найти объяснение его гневу, который так не соответствовал вызвавшей его причине, ибо психологические мотивы мало занимали мой разум. Стилитано же с этого дня перестал носить виноградную гроздь.
На заре, зайдя первым в комнату, я его поджидал. Я слушал в тишине таинственное шуршание пожелтевшей газетной бумаги, заменявшей отсутствующее стекло.
Это непостижимо, говорил я себе.
Я открывал множество новых слов среди безмолвия комнаты и моего сердца в ожидании Стилитано; этот шелест беспокоил меня, ибо, прежде чем я постигал его смысл, проходило мгновение тревоги. Кто или что дает о себе знать в комнате бедняка столь ускользающим образом?
Эта газета напечатана на испанском, также говорил я себе. Естественно, я не понимаю шума, который она производит.
В то же время я чувствовал себя в изгнании, и мое волнение заставляло меня впитывать в себя то, что за неимением прочих слов я назову поэзией.
Виноградная гроздь на камине вызывала у меня отвращение. Однажды ночью Стилитано встал, чтобы бросить ее в нужник. Пока он ее носил, гроздь не портила его красоту. Напротив, по вечерам она придавала его ногам, слегка затрудняя движение, легкую выпуклость, походке — мягкую плавную нерешительность; когда он шагал рядом со мной, впереди или сзади, я чувствовал сладостное волнение от того, что именно тайная сила этой кисти привязывала меня к Стилитано. Я избавился от наваждения лишь в тот день, когда, танцуя с матросом под аккордеон, случайно засунул руку под его воротник. Этот на первый взгляд невиннейший жест изобличил фатальную добродетель. Лежа плашмя на спине молодого матроса, моя рука медленно постигала чистоту моряков, благоговейно спрятанную за их наколками. Моя рука не могла избавиться от ощущения, что Жава машет крыльями. Однако еще не время о нем говорить.
Будучи крайне осмотрительным, я не буду комментировать загадочную церемонию ношения кисти, однако мне нравится видеть в лице Стилитано гомика, который ненавидит себя.
Он желает сбить с толку и оскорбить, вызвать отвращение у тех, кто его хочет, размышляю я о Стилитано.
Эта мысль, которую я обдумываю все с большей трезвостью, все сильнее волнует меня, и я могу извлечь из нее полезный вывод, что Стилитано приобрел бутафорскую гнусность для этого самого благородного места — я знаю, что оно у него великолепно, — чтобы спасти от презрения свою отрезанную кисть. Так, посредством очень грубой уловки я вновь возвращаюсь к нищим с их язвами. За реальной либо мнимой физической болью прячется тайная боль души.
Я назову эти тайные раны:
гнилые зубы,
дурной запах изо рта,
отрезанная кисть,
запах ног и т. д.
Для их маскировки у нас были следующие предметы гордости:
отрезанная кисть,
выбитый глаз,
деревянная нога и т. д.
Человек остается падшим, пока несет в себе знаки падения, и умение прибегать к уловкам мало что дает. Лишь с помощью гордости, необходимой нищете, мы вызывали жалость, бередя самые омерзительные язвы. Мы становились укором вашему благополучию.
