Дневник утраченной любви - [17]

* * *

Я рассматриваю фотографии в альбомах. До моего появления на свет в 1960-м люди существовали в черно-белом изображении. Я привнес в мир цвет.

* * *

Жестокий момент. Нахожу свои книги, выходившие год за годом, все с посвящением «Моим родителям», последние – «Моей маме». Я отправлял их в Лион «горяченькими», прямо из типографии.

Глаза, для которых были написаны все слова, закрылись. На меня наваливаются стены. Кружится голова. Я вынужден сесть.

Пытаюсь успокоить дыхание, совладать с чувствами.

Я листаю страницы дрожащими пальцами. Родители ушли, и томик с посвящением, кажется, потерял в весе и начал распадаться.

Подходит Флоранс и сразу все понимает.

– Можно Стефану и Тибо взять некоторые книги? Те, что ты не дарил им, потому что они были совсем маленькие?

– Хорошая мысль…

– А остальные… Нет, эти мы не отдадим за бесценок ни в клуб, ни в библиотеку!

– Будут стоять у меня на полках – я ведь не оставлял себе экземпляров.

* * *

Смотрю на Лион из окон гостиничного номера. Пытаюсь приручить город, полюбить – за просто так.

Ничего не выйдет! Лион во веки веков пребудет для меня мавзолеем усопшей королевы.

* * *

Я пишу о тебе на языке, которому ты меня научила. Увы, ты больше не слышишь…

* * *

Появляется наша кузина Кристина. Ее помощь очень кстати. Она не только пакует быстрее бретонца, которого мы наняли в помощь, но и возвращает вещам их естественную сущность, не позволяя нам с сестрой придавать каждому предмету сентиментальную ценность.

* * *

Я уже неделю беседую с вещами.

Они обладают лишь тем смыслом, который мы в них вкладываем.

Люди очень часто не могут расстаться с вещью, не желая отказываться от смыслов.

* * *

Мое крестильное платьице…

Я обнаруживаю его на дне коробки – крошечное, голубое, без единой дырочки, оно имеет форму тюльпана. Мама бережно завернула его в микалентную бумагу.

* * *

Возвращение домой, в Бельгию.

Из Лиона я привез дамские сумочки моим трем девочкам.

Выкладываю их на банкетку, и из комнаты выбегают возбужденные собаки. Они демонстрируют мне неуемную радость, смотрят требовательным взглядом, нетерпеливо тычутся носом в сумки, требуя извлечь содержимое.

Я их не понимаю.

Они топчутся на месте, настаивают, лают, суют любопытные морды внутрь сумок.

Все ясно: псы по запаху узнали мамины вещи, а она каждый раз доставала оттуда подарочки для четвероногих друзей, вот Фуки с детьми и ждет законного подношения.

Я присоединяюсь к ним и начинаю нюхать сумки.

Ничего.

Я завидую моим четвероногим друзьям: они ощущают мамино присутствие, а у меня не получается…

Собаки не отступаются, скулят, не веря, что знакомый запах больше не связан с радостью. Я пытаюсь их успокоить, глажу по спине со смешанными чувствами: мне жаль, что они не осознают, что есть смерть, хотя подобной невинности впору позавидовать.

* * *

Моя экспедиция провалилась. В обнаруженных дневниках нет ни одной фразы, объясняющей тайну моего рождения.

Как долго мне придется жить с этой неопределенностью?

* * *

В каюте корабля, плывущего по океанским водам, тем самым вечером, когда я собирался свести счеты с жизнью, бросившись с палубы вниз, в моем желании умереть не было ни грана искренности, только логика.

Наверное, я умствовал.

«Поскольку я не справляюсь с горем, уничтожу его, покончив с собой».

Я не решился – «покончить» звучит верно, хотя «свести счеты» подошло бы еще лучше.

Логика не объясняет всего в человеке. Возможно, она – минимальная часть, поверхностный слой.

Люди не кончают с собой по результатам логических выкладок, если они полны жизненных сил.

* * *

Самоубийство не выход, но мысль о нем на время утешает представителей рода человеческого. Будем честны: иногда она помогает пережить тяжелый день или невыносимую ночь.

Мысль о том, что от жизни можно отказаться, делает ее… выносимей.

Сегодня утром, встав с постели, я вообразил, что мама рядом. Оценивает ситуацию и заявляет, что я не имею права убивать то, что еще живо в моей душе.

– Нет смысла убивать себя: человек и так всегда умирает слишком рано.

* * *

Абсурдность самоубийства: знаешь, от чего бежишь, но понятия не имеешь, к чему придешь.

* * *

Вчера садовник вошел в библиотеку в тот момент, когда ее величество Фуки изъявляла мне чувства вдали от чужих глаз, вылизывала лицо кончиком розового, чуть шероховатого языка.

Она прервалась, возмущенная вторжением.

– Да уж, любит она хозяина! – воскликнул садовник.

– Ошибаешься, я не хозяин, а любимый раб.

* * *

Авиньонский фестиваль. С молодых лет он открывает для меня яркий летний бал.

Мы сняли дом внутри крепостных стен. Ян отправился на хореографические площадки, Брюно с Натали перемещались вслед за нашим парижским театром. А я «разлагался».

Колено мое то щелкает, то дергает, то бьет током. Утром, спустив ноги с кровати, я понимаю, что состояние ухудшилось. Близких огорчать не хочется, и я молчу. Скрываю недомогание, чтобы не шокировать людей, которые узнают меня на улице и здороваются. Горделивая скрытность отбирает часть сил, я выдыхаюсь и еще больше замыкаюсь.

«После смерти мамы ты не желаешь двигаться вперед!» – так сказал мой врач Ален. Но разве тело не защищает рассудок, насылая физическую боль вместо печали?