Дневник. Том 1 - [37]

Когда я везла Анну Ивановну в больницу, с нами везли женщину, которую сопровождал сын, рабочий Путиловского завода[282], лет 24, необыкновенно нежно ухаживавший за матерью. Из больницы мы ехали с ним вместе в трамвае, и он мне рассказывал много о заводе. Он жаловался, что совсем нету квалифицированных рабочих – куда они подевались, неизвестно. Оттого, вероятно, в продаже, кроме бракованных вещей, ничего нет. Я купила чашки в государственном фарфоровом магазине (императорский завод[283]), очень хорошенькие, по 1 р. 9 коп., все с изъяном. Купила здесь Васе фуфайку, всю уже перештопанную. До какого крайнего банкротства должно было дойти государство, решившееся обречь своих жителей на такой голод во всех отношениях и вывозящее все вплоть до лука и чечевицы за границу. Какой это глубочайший позор! Все это рабочим объясняется строительством. Но зачем строить, когда работать некому? Вся эта ложь меня приводит в исступление, и до чего я презираю народ, который все это терпит. Он, очевидно, и не заслуживает ни лучшей жизни, ни лучшего правительства. Но людям со свободным духом здесь не место, и надо направить все усилия, чтобы в будущем экспатриироваться. У Васи хорошие способности к рисованию – дарование интернационально. Только бы он был здоров. Сегодня я была в городе. Нигде нет никаких материй, никакого мыла, ничего съедобного, кроме Первой конной (колбасы[284]), люди ходят из магазина в магазин с тупыми лицами. Леле понадобилась примусная горелка – в Москве не нашлось, в Ленинграде и Детском также, теперь ей привезли из г. Зарайска[285]. Жизнь унизительная до последней степени.

Знакомая К. служила в Москве гидом и была приставлена к каким-то иностранцам, которым понадобилось купить кусок туалетного мыла. Обошли весь город и не нашли. Иностранцы были удивлены, а девица страшно сконфужена. Она отправилась в Наркоминдел[286], рассказала это, и ей дали наряд на мыло, которое она и передала своим иностранцам. Они опять удивились и стали допытывать ее, какими судьбами ей удалось достать это мыло. Узнав, в чем дело, они взяли да и написали благодарственный адрес в Комиссариат иностранных дел за доставленный им кусок мыла. Девице влетело, и, кажется, она лишается места.

Но что должен думать приезжий европеец о стране, в которой на 13-м году революции, в мирной обстановке обыватель не может себе купить куска мыла? Кому это нужно – вот что меня интригует.

На днях я обошла весь Апраксин, Гостиный, Пассаж в поисках одного метра синего сатина. Во всех магазинах лежало на полках по нескольку кусков черного сатина и больше ничего. Было похоже на страшный сон. Теперь уже и этого нет. Мне надо срочно сделать ремонт в комнате, куда должен въехать Юрий. Мне нужно три доски 2½ дюйма и 3 доски 1 дюйма толщины. Я уже жду полтора месяца, нигде на складах нету. Нашему жакту (жакт – жилищно-арендное кооперативное товарищество) необходимо сделать очень много починок и построек – и все стоит.

Такая тоска, но, конечно, главная моя тоска – это здоровье детей. У Васи кроме сердца еще и легкие не в порядке, ну как тут быть, как его спасти, что придумать и почему это?

Смерть Анны Ивановны очень страшна тем, что вот жил человек, умер и следа духовного никакого не осталось, как будто никого и не было. Когда есть дети, кто-то продолжает не столько жизнь, сколько дело, а если человек сам по себе крупен и силен духовно, его флюиды, радиоволны его мозга остаются жить и долго еще звучат. Иногда это звучанье чем дальше, тем сильнее. Например, Жанна д’Арк – чудо из чудес нашей земли, 18-летняя деревенская девушка. Никогда ее так не боготворили, как в начале ХХ века, а было время, когда она совсем была забыта, высмеяна.

И как не хочется уйти из жизни совсем, не оставив по себе хоть легкого следа. Проплывет лодка – и за ней струйка долго видна, волны расходятся кругами. А умерла Анна Ивановна – и даже кругов не осталось. А впрочем, кто знает! Она была, несмотря на бедность, очень жизнерадостна, незлоблива, радовалась на чужое веселье, успехи и не теряла собственного достоинства. Получая 18 рублей пенсии, она жила не приживалкой, а барыней, а после смерти еще нас с Таней облагодетельствовала.

27 августа. Боже мой, отдохнуть бы от мучительного беспокойства об Алене, отдохнуть от всего, не думать о голоде, Алена, мой ангел, мое солнышко, тепло моей жизни, все больна, и все не лучше, а хуже. Господи, спаси ее, мою радость. И я опять одна с ними.

Поведение Юрия внушает мне глубочайшее презрение. С конца зимы начались усиленные разговоры о том, что он переезжает сюда. Надо ремонтировать комнату, пробить новое окно; накупается мебель, обивка, целое лето я добываю материал, ухаживаю за рабочими, и когда все готово, Юрий мрачнеет, высказывает сомнения, позволят ли ему перевезти рояль, не вредна ли Алене музыка, будет ли тихо в комнате и т. д. Дети ждут переезда, Лёка плачет, нервничает. Тут оказывается, рояль Музтрест не позволил перевезти. Мебель, т. е. диван и комод, из города перевозить нельзя, т. к. там наоборот он будет делать ремонт, надо же ему иметь обстановку и т. д. Для чего же была эта комедия? Для того, чтобы бывать в обществе? Или он сначала хотел переехать, а потом приехала Капустина и вся его храбрость улетучилась? Или просто переезд сюда обязывал к серьезной работе, окончанию оперы, симфонии; близость Толстого, Шишкова и переезжающего сюда Федина были бы каким-то контролем над его работой, а этого, по-видимому, дать он уже больше не может, мог бы – да лень. Он любит общество мещан, там он чувствует себя героем, гением, и ничто ни к чему не обязывает. Я взбесилась, как давно не было со мной, – обозлилась за глумление над детьми, над детской верой в отца. И высказала Юрию все это, не щадя красок. Он похлопал дверями, но на другой день приехал и сообщил, что ему дадут перевезти сюда другой инструмент. Говорить с ним я не хотела, боясь за Алену, а написала, прося больше не ездить в Детское, бутафорских роялей не перевозить и комедии не играть. И привела ему Васины слова: «Если папа не переезжает, пусть не ездит вовсе». С тех пор уже дней десять, как его нет, несмотря на то что он знает, что Алене хуже. Разве это человек?