Дневник. Том 1 - [33]
Мне кажется, что Россией правит чудовищный бред сумасшедшего. Вдруг в полгода стомиллионное население обращается в рабство, лучшая его часть, самая работящая и хозяйственная, расстреливается или пускается по миру[242].
Мы с ужасом и отвращением читаем о сожжении Иоанны д’Арк, я не знаю, что страшнее, по-моему, сейчас страшнее. Там преступление над одним человеком, англичане сжигают врага, и XV век. Здесь XX век и насилие над нацией, над целым народом. Страшно.
17 февраля. Толстой пишет «Петра» с точки зрения культурного европейца XX века, который в ужасе смотрит на чудачества и пьянство Петра, озорство, несчастное и забитое положение крестьян. В современном же положении тех же крестьян он не видит ничего ужасного. Марианна (ей 19 лет) рассуждает так: «Вы не должны оценивать положение крестьян со своей точки зрения. У вас культура, вкус, вам болезненно лишиться своей собственности. У мужиков же одна изба, как другая, не хуже – не лучше. Следовательно, теряя собственность, они в общем ничего не теряют, а иначе мы не выстроим социализм»?!! Сам А. Н. ездил на Валдай, был на свадьбе у крестьян и пришел в ужас от ритуала. «Это такое глубокое мещанство» – он не замечает, что за неимением культуры этот устаревший ритуал, этикет, которым восхищался еще Лев Толстой, служит воспитывающим, сдерживающим началом. Всякая традиция – уже культура. Неужели лучше интеллигентские [собачьи свадьбы, вроде Юрия] без ритуала, без любви – одна физиология.
Меня поражает, с какой легкостью теперь все говорят о насилии. Был у меня недавно А. А. Мгебров. Первый раз видела его трезвым, говорящим просто, по-человечески. Он тоже мне отвечал: «Да, насилие. Но вся жизнь есть насилие, в данном случае оно прекрâсно!» (с accent circonflexe[243]). Не говорю уже о Гроссе. Тот захлебывается от честолюбия, от боязни что-то упустить, не захватить кусочек власти. Он иначе не говорит, как «мы»: мы закрыли несколько обществ – Куинджистов и Общину художников[244], они нам не нужны, нечего им собираться. Мы закроем музеи, нам не нужны Фомин и Щуко и т. д. Я помню, как еще не то в 18-м, не то в 19-м году я встретила Н. Альтмана и спрашиваю, что он делает. «Разрушаю академию!» Много лет с тех пор прошло, и всё разрушают. Я удивляюсь, как много у этих людей жажды власти и как мало творческих дрожжей.
Зашли на днях вечером к Толстым. Юрий уверял, что будет голод, т. к. при раскулачивании крестьянства 45 % населения должны стать на государственное иждивение. «Какой может быть разговор о голоде, – сказал А.Н., – когда у ЛСПО[245] все есть. Вчера мы были у Федорова[246]. Жрали устрицы, цыплят в сухарях, черт знает еще что, и всего за двенадцать рублей с рыла».
А Наталья Васильевна утверждала, что все бездетные должны обедать на Детскосельском вокзале[247], буфет держит то же ЛСПО, что и Федорова, там дешево и чудно. На другой день Петров-Водкин, Шишков и Пришвин отправились в Ленинград на Детскосельский вокзал. Получили несъедобные щи и кулебяку, заплатили втроем 8 р. и потом издевались над Н.В.; оказывается, она имела в виду холодные блюда – рыбу в провансале и т. д., стоящие по 75 к. и 1 р. S’ils n’ont pas de pain, qu’ils mangent de la brioche[248].
Юрий приезжал на два дня, говорит, что хочет переехать к 1 марта совсем сюда, оставив там комнату. Был тих и скромен. Ехать обратно должны были мы вместе. Пошли на вокзал, и, пользуясь случаем, что мы были без детей, я спросила его об его планах, о том, как его друзья приходят в отчаяние от его образа жизни и не знают, какой бы рычаг найти, чтобы заставить его работать. Он молчал, дошли мы почти до вокзала, ему оказалось нужным зайти к Асафьеву за нотами (он был у него накануне). Я говорю: «Взять для тебя билет?» Он отказался и, конечно, к поезду не пришел, а очевидно, смылся к Блиновой. Я не понимаю, как может быть человек до такой степени распущен, что, приезжая раз в месяц сюда, он не может удержаться, чтобы не обмануть, не солгать, не удрать к какой-нибудь студистке. Ему 43 года, он совсем седой и потому наголо бреется, отрастает брюшко, и бегает за двадцатилетними девчонками. И пускай бы бегал, если бы работал. Я всегда вспоминаю письма Глинки к сестре о своих «нянях»[249]. А несчастный Юрий, по-моему, на все махнул рукой, и с тех пор как мы уехали, скоро уже будет год, ничего не делает.
Пошла я вчера 16 февраля на рынок поискать масла. Все частники закрылись[250]. Замечательно, что их не закрыли насильно, нет, но наложили тысяч по 20 налогу. Мне рассказывала на днях И., что родители ее торговали на Сенной[251]. Вдруг совершенно неожиданно получили повестку, что надо добавочно за прошлые 27, 28 и 29-й годы доплатить 8000. Получили повестку сегодня, а назавтра утром пришли к ним и описали все имущество, оставив одну кровать, по одному платью. А затем грозятся, что еще вышлют. Куда, зачем? Я в ужасе. Чем будем кормиться? Нет ни масла, ни яиц, ни мяса. Нам выдают по 100 гр. на человека раз в 10 дней, мы люди второй категории, не рабочие
