Дневник - [174]

Утром мне сказали, что над домом водружен красный флаг.

Я написала записку полковому командиру, прося его прийти ко мне. Он тотчас же пришел. Я сказала ему, что, как фактическая хранительница дома (меня правление назначило хранительницей Яснополянского дома. От жалованья я отказалась и пока еще официального назначения не получила), считаю своим долгом сообщить ему о том, каково значение Ясной Поляны, признанное не только теперешним правительством, но и всяким, кто приходит осматривать комнаты, в которых жил Лев Николаевич, и его могилу. Сказала, что мы не могли не пустить их ночью, как людей, просящих приюта, но что я считаю, что пребывание их, как военной организации, в этом доме недопустимо. Он ответил, что они не сами приехали, а их прислали. Я поспешила сказать, что я это отлично знаю, и их лично ни в чем не обвиняю. Тогда он попросил позволения остаться до завтрашнего дня. Я ответила, что это само собой разумеется, и просила его снять красный флаг.[285] Он что-то хотел возразить, но я поспешила очень решительно и настойчиво перебить его.

— Нет. Уж это, пожалуйста, сделайте. И сделайте сейчас же.

Когда я пошла в большой дом, знамя стояло свернутое, прислоненное к двери. Когда приехал в этот день из Тулы Сергеенко, он очень разозлился на то, что в его комнате военные. Но они тотчас же ушли. Некоторые поселились на деревне, а другие уплотнили те комнаты, которые уже были заняты. Целыми днями мы только и говорили о случившемся. Мое отношение совершенно определилось, и я решила, что я лично ничего не предприму для их удаления, тем более что командный состав оказался более чем вежливым, а даже внимательным. Мама и тетю Таню они очень мало беспокоят, солдаты ничего не таскают, нет ни шума, ни каких-либо неприятностей от них. Если бы очень постараться, разумеется, можно бы было избавиться от постоя в нашем доме командного состава. Но остаться без защиты при нескольких стах солдат на деревне — очень страшно. В первый же день по приезде полка солдаты разошлись по всему яблочному саду и стали трясти яблони и набивать себе ими карманы. Об этом сказали командиру, я он с политическим комиссаром и другими побежал в сад и тотчас же прекратил грабеж. Если командный состав уедет из дома куда-нибудь в Телятенки, будет очень неудобно.

Так вот на совещании у нас 2-го октября правлением общества «Ясная Поляна» были поставлены следующие вопросы: желательно ли, чтобы в доме Льва Николаевича помещались военные? Решили, что не желательно. Но можно хлопотать об их удалении, только при условии, чтобы удалили солдат и с деревни. Коля остался при особом мнении. Второй вопрос был: эвакуировать ли семью и все вещи из двух комнат Льва Николаевича? Решили, что нужно приготовить в Туле помещение для того и другого, а пока ничего не трогать. Есть под какой-то церковью пустые и сухие подвалы, которые можно занять. Затем решили послать кого-нибудь в Москву, чтобы просить теперешнее правительство не только очистить всю Ясную Поляну от военных, но и снестись по радио с Деникиным о том, чтобы он имел в виду пощадить ее при наступлении. Это поручили Высокомирному, который завтра поедет с этим поручением в Москву.

9 ноября 1919.

27/11 октября в пятницу вечером мама заболела сильной болью в левом боку. На следующий день была уже в бессознательном состоянии, и, проболевши 10 дней, скончалась 4 ноября (22 октября) в 5 часов утра (4 ч. 25 м. по солнцу). Похоронили ее в четверг 6 ноября (24 октября) у Кочаковской церкви рядом с сестрой Машей. В день похорон, после обеда арестовали Колю Оболенского, сделали у него обыск и увезли в Тулу в «особый отдел Чрезвычайной комиссии».

Тоскливо, грустно, страшно. Напишу подробнее о мама, когда опомнюсь. Сейчас слишком больно. А кроме того, я нездорова — отчаянный насморк и бронхит. И керосина жечь нельзя.

1920

16 ноября (нов. ст.) 1920. Ясная Поляна.

Более недели тому назад вернулась из Москвы, куда ездила с Таней.

Таня в Москве — странно сказать — очень веселилась. Между колкой дров, уборкой комнат, мытьем посуды, стряпней, она успевала бегать к своим подругам: Грузинской, Шереметевым и Оболенской, и 6 раз побывала в театре. Но когда она вернулась в Ясную, ее утомление выразилось в сердечном припадке, совершенно схожем с припадками ее отца: стеснение и боль в сердце, сердцебиение, трясучка, потом зевота, водянистая моча и облегчение. Меня очень огорчил и смутил этот ее припадок. Если они будут повторяться, то мне будет ужасно в дочери опять переживать те же страдания, что я видела в муже. С отъездом Wells очень трудно ввести ее в правильное русло жизни. Учить ее почти не приходится; искала в Москве учительницу и не нашла. Сама могу учить только языкам.

Сегодня приезжал ко мне сын какого-то инженера из Щекина, которого я взялась за 500 р. в час учить английскому языку. Это пустяки, как деньги, но я ради практики; я в Москве истратила 250 000 р., из которых я 200 000 р. заняла. Для покрытия долгов послала в Московский Толстовский музей продавать две картины: «Холстомер в молодости» и он же в старости, кисти Сверчкова.

Напишу несколько образцов теперешних цен в Москве: хлеб черный — 550–600 р. за фунт, белый хлеб — 1200 р. ф., молоко — 600–800 р. кружка, картофель 220 р. ф., яблоки от 75 р. до 400 р. штука, чулки от 3 до 12 тысяч р. за пару, сукно 40 000 р. за аршин, шевиот 20–30 тыс. за аршин. Я переделала свою и Танину старые шапки и заплатила за это 22 000 р. За 5 ф. риса я заплатила 11 500 р. И все в этом роде.