Дневник сломанной куклы - [4]

Помню, на Восьмое марта дядя Гриша купил нам с мамой по букету мимозы. Мамы не было дома, и я получила цветы первая. Протягивая их мне, он заявил, что я сегодня очень красивая. Я, действительно, надела ради праздника новое платье. Он посмотрел на меня, сказал: "Фигуристая будешь! Вот подрастешь, женюсь на тебе!"

Сейчас меня передергивает, когда я вспоминаю об этом. Но не могла же я швырнуть букет ему в лицо... хотя надо было.

Лет дяде Грише тогда было под тридцать, и нашей маме (я это видела) он нравился. Мне это казалось диким и неприличным - по возрасту он ей совершенно не подходил. Но мама, видно, думала иначе. Во всяком случае, примерно через неделю после Восьмого марта она совершенно преобразилась, покрасила волосы в рыжий цвет (у нее уже появились седые), стала носить мини-юбки и разговаривать тоненьким изумленным голоском, точно ученица вспомогательной школы для умственно отсталых. А ведь ей было уже почти сорок!

Выглядело ее поведение, мягко выражаясь, смешно, и все это видели, только мама почему-то не видела, хихикала и кокетничала, что ей абсолютно не шло, и меня, например, просто бесило. О Вовке - не говорю.

А дядя Гриша - и рад, старался угодить. Был он, что называется, "с руками" - все у нас в квартире перечинил и наладил по своему вкусу: на двери уборной прибил, например, картинку с мальчиком, писающим в горшок, в кухне над своей раскладушкой повесил стенные часы, похожие на могильный памятник - над циферблатом располагалась ветка искусственных цветов. И все в таком духе. Вовка, помнится, убеждал маму, что это - безвкусица, кич, а мама запальчиво возражала: "А тебе больше нравится, когда все краны текут, выключатели сломаны, и слив в бачке не работает? Ты же не чинишь? Не чинишь... А насчет безвкусицы, так о вкусах не спорят - раз, и это не навеки - два. Будущей зимой он получит диплом и уедет, потерпи".

Но, по-моему, ей не очень хотелось, чтобы он уезжал. Это еще - мягко сказано.

А потом вообще стало невыносимо.

Как-то ночью я встала и пошла, простите, в туалет. Идти туда надо мимо кухни. Дверь была открыта, с улицы падал свет. И я вдруг увидела, что раскладушка пустая.

Больше я уже не заснула. Меня трясло. Не знаю, кого я больше презирала той ночью, маму или...этого мерзкого бабника.

Утром мне было противно смотреть на обоих, и я в первый раз в жизни обрадовалась, когда за завтраком (а дело было в воскресенье) Вовка очередной раз нагрубил маме, отшвырнул стул и ушел из дома на целый день.

Теперь я видела, что никакой этот дядя Гриша не Есенин, он противный и наглый. И ко всему прочему, ужасно какой-то липкий. Меня фамильярно называл не иначе как "детка" или "киска", а какая я ему киска?! К маме нахально обращался по имени и на "ты". А со мной очень скоро стал вести себя просто неприлично: мог, например, ущипнуть, шлепнуть, а когда я пожаловалась маме, та только отмахнулась: "Он же шутит! Простой, бесхитростный человек. И раньше ты не обижалась". Я ответила, что всему есть предел, моему терпению тоже. А потом тихим голосом спросила: морально ли это - терпеть в доме жлоба? Который, ко всему прочему, еще и пристает к ее ребенку? "Ко всему прочему" - я произнесла с нажимом, мама покраснела, как маленькая, и заплакала - у нее, мол, уже нет сил одной справляться с домом, с нами, а главное, не хватает денег. А дядя Гриша платит за жилье и за еду. Что касается его глупых шуток со мной, то она ему скажет...

- Хороши шуточки, - окрысилась я. - Гадость и мелкий разврат. Ты бы видела, как он на меня пялится... когда тебя дома нет!

Видимо, мама все-таки поговорила с дядей Гришей - так называемые "шутки" со мной больше не повторялись. Правда, дядя Гриша рассказывал за столом мерзкие анекдоты, бросая на маму многозначительные взгляды, мама кривилась, а мне хотелось кинуть в него тарелкой. Но я молчала. Да пошел он...

Вскоре Вовка заявил мне, что уйдет из дома. К чертовой матери. Она (чертова мать) и то лучше некоторых. И если это не прекратится...

- Что не прекратится? - перебила я невинно.

- Ты прекрасно понимаешь - ЧТО! - заорал он. - Меня от всего этого тошнит, я уже на грани!

Меня тошнило не меньше, а может, и больше. Но мне идти было некуда. К бабушке с дедом? А как я им все объясню? И, главное, я видела: мама мучается. Она всегда была такая правильная, что и тут, наверняка, сочинила для себя какое-то объяснение, вроде того, что в доме нужны мужские руки или еще что-нибудь. В смысле - кому вред, если свободная, еще не старая женщина... и т.д. Но мама - человек не глупый, и эти объяснения ей, видно, не помогали, вечно у нее болело сердце, подскакивало давление, и я пугалась - это наследственное, в бабушку.

- Меня тошнит, мне - вот они где, оба, он и она, - повторил Вовка.

Я ничего не ответила.

Бабушка с дедом у нас теперь почти не бывали, хоть бабушка, в общем, и поправилась, но говорила, что ей трудно ездить в такую даль на метро. А, по-моему, ей неприятно было видеть дядю Гришу. И еще одно отвратительное качество я обнаружила у этого типа, которого я сейчас называю дядей Гришей только потому, что когда-то так к нему обращалась, хотя должна бы точно и не совсем художественно звать его сволочью. Так вот: он, несмотря на свои подарочки и цветочки, которые приносил явно из корысти, на самом деле был жадный. И маму учил: мол, копеечка рубль бережет и вообще "я рубль к рублю в сберкассе коплю, и мне, и стране доходно". А она слушала, кивала. И, что самое обидное, глядя на него, тоже, по-моему, стала скуповатой.