Дневник секретаря Льва Толстого - [91]

– Да я и сам об этом подумываю, – неопределенно ответил Л.Н., когда я передал ему слова Черткова.

5 августа

Я сидел у Л.Н. в кабинете.

– Софья Андреевна нехороша, – говорил он. – Если бы Владимир Григорьевич видел ее – вот такой, как она есть сегодня!.. Нельзя не почувствовать к ней сострадания и быть таким строгим к ней, как он… и как многие, и как я… И без всякой причины! Если бы была какая-нибудь причина, то она не могла бы удержаться и высказала бы ее… А то просто ей давит здесь, не может дышать. Нельзя не иметь к ней жалости, и я радуюсь, когда мне это удается… Я даже записал.

Л.Н. нащупал в карманах записную книжку, достал ее и стал читать. Неожиданно вошла Софья Андреевна, чтобы положить ему яблоки, и начала что-то о них говорить… Он прекратил чтение, отвечая на слова Софьи Андреевны. Потом она вышла, по-видимому, недовольная моим присутствием в кабинете и как будто что-то подозревающая, и он кончил чтение.

Вот мысль, которую Л.Н. прочел:

«Всякий человек всегда находится в процессе роста, и потому нельзя отвергать его. Но есть люди до такой степени чуждые, далекие в том состоянии, в котором они находятся, что с ними нельзя обращаться иначе, как обращаешься с детьми – любя, уважая, оберегая, но не становясь с ними на одну доску, не требуя от них понимания того, чего они лишены. Одно затрудняет в таком обращении с ними – это то, что вместо любознательности, скромности детей у этих детей равнодушие, отрицание того, чего они не понимают, и, главное, самое тяжелое – самоуверенность».

– И сколько таких детей около нас, – добавил Л.Н., указав рукой на дверь, – среди окружающих! Кстати, вот работа для вас, переписать это – вот сколько накопилось – в тетрадь…

То есть нужно было из записной книжки набросанные начерно мысли переписать в дневник. И вот он, великий Толстой, сгорбленный, седенький, стал на табуретку, протянул руку и из-за полки с книгами достал тетрадь дневника, которую и подал мне: он прятал тетрадь от Софьи Андреевны…

Условились, чтобы я переписал внизу, в комнате Душана, подождал возвращения Л.Н. с прогулки и отдал бы ему тетрадь.

– Хотя тут ничего и нет такого, – сказал Л.Н., перелистывая тетрадь…

6 августа

Ездили с Л.Н. на «провалы», за деревни Бабурину, Дёминки и Мясоедову. «Провалы» – небольшие, мрачные, бездонные озера в старом дубовом лесу, образовавшиеся действительно вследствие того, что почва вместе с росшим на ней лесом провалилась в этих местах куда-то в глубину. Это было еще на памяти Л.Н. Он помнил деревья, свешивавшиеся с боков «провалов» вниз. Да и теперь видно, как местами по берегам озер почва изломана и точно готова осесть тоже вниз, в пропасть. «Провалы» – одна из живописнейших окрестностей Ясной Поляны.

Когда Л.Н. отдыхал после прогулки, явился Короленко. Он пришел пешком с Засеки, где сошел с поезда, не зная, что там нет ямщиков. Я первый встретил Владимира Галактионовича и провел в зал. Сейчас же пришла туда и Софья Андреевна, извещенная о приезде гостя.

Короленко – почтенный седой старик, невысокого роста, коренастый. Благообразное, спокойное лицо с окладистой бородой и добрыми глазами. Движения неторопливы, мягки, определенны. Чисто и просто одет в темную пиджачную пару.

Перед обедом вышел Л.Н.

– Я приготовил фразу, что вы напрасно не известили нас о приезде, – говорил он, здороваясь с гостем, – напрасно истратили три рубля на ямщика… Знаю, знаю! А вы пешком со станции пришли…

– Счастлив видеть вас здоровым, Лев Николаевич! – говорил Короленко.

Как и можно было ожидать, Л.Н. сразу заговорил о статье Владимира Галактионовича о смертных казнях. Короленко указал, что благодаря письму Толстого об этой статье она действительно получила огромное общественное значение. Л.Н. говорил, что если это и случилось, то в силу достоинств самой статьи.

Сели обедать. Тут во время разговора обнаружилось, что Короленко глуховат. После он объяснил, что недавно был болен и ему заложило уши от хины.

Заговорили о декадентстве в литературе и в живописи. Короленко хочет найти более глубокую причину его появления, чем простое манерничанье или оригинальничанье. Рассказывал о знакомом художнике, намеренно в живописи употреблявшем «синьку», то есть скрывавшем определенные контуры и тона картины под темными пятнами – нарочно, как он говорил, чтобы не показывать богачам, которые покупают его картины, натуру красивой.

– Н-не знаю! – нерешительно восклицает Толстой. – Восхищаюсь вами, вашей осторожностью, с которой вы относитесь к декадентству, восхищаюсь, но сам не имею ее. Искусство всегда служило богатым классам. Возможно, что начинается новое искусство, без подлаживания господам, но пока ничего не выходит…

Говорили о музыке.

Л.Н.:

– Настоящее искусство должно быть всем доступно. Теперешнее искусство только для развращенных классов, для нас. Как я ни люблю Шопена, а думаю, что Шопен не останется жив, умрет для будущего искусства… Настоящего искусства еще нет.

Говорили о Законе 9 ноября. Короленко высказывался как-то осторожно. Л.Н. определенно высказал свой взгляд на землю как на предмет, не могущий быть частной собственностью.