Дневник секретаря Льва Толстого - [89]

Письмо это очень тронуло Л.Н. С первых же строк он оценил ум и искренность писавшего. Потом расспрашивал о Руфине подробно и решил непременно написать ему.

– Надо помочь ему, бедному, – говорил он.

Сегодня он исполнил свое обещание. На полях портрета со всех четырех сторон надписал: «Есть французская поговорка: Les amis de nos amis sont nos amis*. И потому, считая вас близким человеком, исполняю ваше желание. Лев Толстой. 1 августа 1910 г. Среди наших чувств и убеждений есть такие, которые соединяют нас со всеми людьми, и есть такие, которые разъединяют. Будем же утверждать себя в первых и руководствоваться ими в жизни и, напротив, сдерживаться и осторожно руководствоваться, в словах и поступках, чувствами и убеждениями, которые не соединяют, а разъединяют людей».

Надпись эта далась Л.Н. не сразу, он ее несколько раз исправлял. Слово «всеми» велел мне подчеркнуть через несколько часов, по возвращении с верховой прогулки.

– Хороши эти книжечки, Лев Николаевич, – сказал я, просматривая корректуры «Мыслей о жизни», пока он составлял надпись на портрете для Руфина. Кстати, «Мысли о жизни» переименованы в «Путь жизни».

– Дай Бог вашими устами да мед пить! – ответил Л.Н. – Иногда я думаю это, иногда сомневаюсь.

– Я сейчас смотрел «Самоотречение».

– А! Это очень хорошая.

Между прочим, утром говорил мне в кабинете:

– Софья Андреевна сегодня так… (Пошевелил кистью руки. – В.Б.). Ничего дурного не говорит, но… неспокойна.

После обеда я зашел к нему, чтобы взять для Черткова письмо его, написанное по поручению Толстого к В.Л.Бурцеву в Париж и присланное им для просмотра, а также письма Бурцева к Владимиру Григорьевичу и к Л.Н. Бурцев касался в письмах излюбленной своей темы – вопроса о борьбе с провокацией. Взял я также одну из книжек «Пути жизни», чтобы внести в нее некоторые дополнения по черновой.

Ушел. Л.Н. сейчас же позвонил. Я вернулся.

– Это вы? Я думал, придет Саша. Ну, все равно…

Он попросил запереть дверь на балкон: стояло ненастье, и было уже холодно. Потом я поставил на его рабочий столик свечу и повернулся к другому столику, чтобы взять спички.

Друзья наших друзей – наши друзья.

– Ах, как хорошо! – слышу я за своей спиной голос.

– Что, Лев Николаевич? – обернулся я.

– А вы что улыбаетесь?

– Да вот вы говорите, что хорошо…

– Да, я думаю, как это хорошо! Когда живешь духовной жизнью, хоть мало-мальски, как это превращает все предметы! Когда испытаешь чье-нибудь недоброе отношение и отнесешься к этому так, как нужно, – знаете, как говорил Франциск? – то как это хорошо, какая радость! Если удается заставить себя отнестись так, как должно… Так что здесь то самое, что должно было быть для тебя неприятным, превращается в благо. – Он помолчал. – Это кажется парадоксом, и многие этого не понимают, но это несомненная истина. Вот Иван Иванович… (Л.Н. улыбнулся. – В.Б.) Он такой добрый, милый человек, но почему-то все мысли Канта… Вы заметили?..

Л.Н. имел в виду корректуры «Пути жизни», в которых Горбунов, будучи посредником между Толстым и типографией, часто еще прежде просмотра их Л.Н. делает от себя карандашом много предположительных поправок в тексте и содержании изречений, как бы предлагая эти поправки на усмотрение автора. При этом против многих мыслей Канта Иван Иванович часто ставит на полях надпись: «трудно» или «непонятно»… Обыкновенно Л.Н. некоторые поправки принимает, а остальные перечеркивает чернилами.

Для ясности понимания сказанного Толстым нужно еще принять во внимание, что как раз перед этим был какой-то неприятный для него разговор с Софьей Андреевной.

Под вечер он долго разговаривал в своем кабинете с Павлом Ивановичем Бирюковым наедине. Это был разговор большой важности, касавшийся, как я узнал после, недавно совершившегося в Ясной Поляне исключительного дела: составления Л.Н., тайно от семьи, формального духовного завещания, в силу которого все произведения Льва Толстого, художественные и философские, должны были после его смерти стать всеобщей собственностью.

Будучи поставлен (если не ошибаюсь, самим Л.Н.) в известность относительно составления завещания, Бирюков в разговоре с ним, как оказалось, указал на нежелательный тон, какой принимало завещательное дело вследствие своей конспиративности. Собрать всех семейных и объявить им свою волю – может быть, более соответствовало бы общему духу и убеждениям Л.Н.

Разговор этот и еще одна новая неприятность с Софьей Андреевной не прошли для Толстого, поставленного между разными течениями в своем близком кругу, даром. Еще перед тем как говорить с Бирюковым, он просил меня не уезжать в Телятинки, не зайдя к нему.

Собравшись уезжать, я зашел к Л.Н.

– Вы хотели сказать мне что-то? – спросил я.

– Ничего особенного, ничего особенного! – несколько неожиданно для меня ответил он.

Мне показалось, что лицо его было какое-то странное и как будто утомленное. Прежнего оживления, с которым он совсем еще недавно говорил со мной, не видно было и тени.

– Владимиру Григорьевичу ничего не нужно передать?

– Нет. Я хотел написать ему, но сделаю это завтра. Скажите, что я в таком положении, что я ничего не желаю и… (Л.Н. приостановился. –