Дневник секретаря Льва Толстого - [69]

В столовой много народа. Шум. Л.Н. молча сидит грустный в сторонке. Где-то затерялся листок из альбома для автографов одной дамы-итальянки с несколькими автографами каких-то других знаменитостей, который она прислала Л.Н. для подписи. Толстой очень беспокоился за этот листок. Ввиду того, что поиски его оказались безрезультатными, решил сам написать итальянке извинительное письмо. Где предел его снисходительной доброте!

Я спросил его, чем он теперь занимается.

– Двумя самыми противоположными вещами: тем, что мне особенно дорого и что так серьезно и важно – предисловием к «Мыслям о жизни», и самой глупейшей вещью – комедией.

О комедии:

– Я теперь бросил ее писать. Комедию гораздо труднее написать, чем философскую статью. Только представить, сколько здесь трудностей! Каждое лицо имеет свой характер, каждое лицо говорит своим языком, столкновения между всеми лицами тоже должны быть естественными. Я так обрадовался, когда узнал от Ольги Константиновны, что Арвид Ернефельт писал своего «Тита» восемь лет. Это понятно.

Лев Николаевич имел здесь в виду не О.К.Толстую, а О.К.Клодт, приходящуюся Ернефельту родной теткой со стороны его матери, тоже баронессы Клодт. «Тит» – драма Ернефельта, недавно шедшая с выдающимся успехом на финской сцене.

О предисловии к «Мыслям о жизни» Л.Н. говорил с необыкновенным оживлением:

– Думаю, что теперь скоро кончу. Да, да, мне самому кажется, что это так хорошо. Знаете, как-то это само собой поднялось у меня, эти три пункта-усилия: против похотей тела – усилие самоотречения, против гордости – смирения и против лжи – правдивости. Это верно! Очень важно, хорошо… Буду кончать! Ну, до свиданья!

5 июня

Утром в Телятинки пришел крестьянин-писатель Семенов и скоро ушел, как-то незаметно для всех, в Ясную, где я его снова и встретил. В рубашке, в пиджаке. Похож на подрядчика. Жесткое выражение лица, маленькие бледные глаза, рыжеватая клинышком бородка. Л.Н. мало говорил с ним. О любви его к Семенову как к писателю я уже неоднократно упоминал.

Просмотрев мои дела, Л.Н. оставил меня обедать.

Трубецкой лепит его. Выходит очень похоже. Фигура Толстого бесподобна! Особенно голова. Взгляд понимаешь не сразу, а хочется вглядеться в него и так же задуматься. Выражение лица на статуэтке Трубецкого напомнило мне чуть-чуть выражение, которое я видел у Л.Н. в вагоне, по дороге в Кочеты.

Трубецкой говорит, что я заметил главное достоинство его работы: что у глиняного Толстого «даже есть глаза».

Л.Н. позирует художнику, сидя в кресле или стоя и разговаривая. Трубецкой так деликатен, что не заставляет его ни переходить с места на место, ни поворачиваться, а сам переносит подставку со своей статуэткой: быстрые, тяжелые, неуклюжие, но осторожные, медвежьи движения. Л.Н. передразнивал их: согнув колесом руки и ноги, переваливаясь с ноги на ногу, побежал… Засмеялся и бросил.

Видимо, он любит Трубецкого, это «большое дитя», необыкновенного человека.

Идет дурочка Параша, старая толстая женщина с улыбающимся лицом.

– Мажет! – говорит она, указывая на скульптора.

– Здравствуй, Параша! Это кого же он мажет, кто на лошади-то сидит? – спрашивает Л.Н.

– Да ты! – смеется и закрывает рукавом лицо Параша.

Л.Н. рассказывает Семенову:

– Она – девушка. Но с ней однажды случился грех: она забрюхатела. И Таня рассказывала о ней, очень трогательно, как она доставала белый хлеб, и когда ее спрашивали: «Куда?» – «А малого-то!» И про малого: «Ишь кобель, ворочается!..» Но, к сожалению, не умела родить. И была девочка, а не «малый». Когда ей говорили, что «что же ты, Параша, еще не родишь?», она отвечала, что как кто теперь полезет, так она его «в морду»! Чудесно! – заливался смехом Л.Н. – Вот кабы все женщины так!

Расстроила его сегодня одна просительница: рыдала и требовала дать ей какое-нибудь место. Он хотел опять писать письмо в газеты о том, что материальной помощи он не имеет возможности оказывать.

– Хочу перед смертью быть со всеми в добрых отношениях, – говорил Л.Н. с волнением, – а мои отказы в материальной помощи их раздражают и вызывают недобрые чувства.

Удовлетворила просительницу Мария Николаевна, жена Сергея Львовича.

8 июня

Л.Н. болен. Хотел приехать в Телятинки, к Орленеву, который здесь, а завтра хотел ехать в Столбовую к Чертковым, но ни того ни другого не смог осуществить. Орленев был ненадолго у Л.Н. по его приглашению, но не понравился ему, как передавали после.

Павел Николаевич Орленев – лет сорока двух, но моложавый, живой, стройный, остроумный, однако, по крайней мере на мой взгляд, очень жалкий. Уже не человек, а что-то другое: не то ангел, не то машина, не то кукла, не то кусок мяса. Живописно драпируется в плащ, в необыкновенной матросской куртке с декольте и в панаме, бледный, изнеженный, курит папиросы с напечатанным на каждой папироске своим именем; изящнейшие, как дамские, ботинки, трость – всё дорогое. Читал стихи. Думается: нет, не ему основывать народный театр. Для этого нужен совсем другой человек. Впрочем, у Орленева и замыслы неширокие: один спектакль из семи – для народа.

Ездил в Ясную. Из лакейской, рядом с прихожей, слышатся звуки балалайки. Вхожу и вижу такую картину. Сидят Дима Чертков, лакей Филя и князь Трубецкой, причем последний, склонив голову и вогнув носки ног внутрь, бренчит на балалайке.