Дневник - [90]

— Боитесь, что будет больно?

— Это же бесчестье, позор!

— О! женская рука… маленькая женская ручка… Ну как, по-вашему, я могу вас обесчестить вот такой рукой? И потом, я вам ее не дам.

— Кого? руку?

— Нет, пощечину.

— Правда?

— Да вы, я вижу, упрямец.

Он ее целует.

— Видите, пощечины не получили!

— А ведь верно! Значит, я могу повторить.

— И продолжать.

— Пощечины я не получу, но вы до конца ваших дней будете надо мной потешаться.

Целует ее.

— С вами все не так, как с другими. Впервые я ошибся до такой степени. Впервые показал себя столь скверным физиономистом. Я думал: «Вот женщина, которая будет надо мной потешаться!» Думал до того упорно, что даже помыслить не мог ни о чем.

— О, как я рада!

— Я тоже.

— Я так взволнована. Мы не можем оставаться здесь.

— Мы не можем остановиться на этом.

— Нас увидят.

— Нам нужно найти маленькое гнездышко на две подушки, потом хватит и одной.

Отворяется дверь. Входит супруга; дама сидит с таким естественным видом, будто ничего и не произошло.

* Когда они уже собираются идти, он останавливается:

— Нет, я за вами не пойду! Не выйду из дома. И, пожалуйста, не говорите ничего, все равно не поможет. Я не боюсь показаться смешным. Идите, я не боюсь честно объясниться с вами. Речь идет не о морали, не о доброте, не о верности. Если бы моя жена ничего не узнала, тогда — будь что будет. Но она обязательно узнает. Она просто не может не узнать, потому что ей скажут…

— Кто же?

— Да я! Я! Сразу же скажу ей. Напишу, как только выйду из ваших объятий. Пошлю ей телеграмму и сообщу, что я ей изменил… Возможно, я не скажу, что изменил с вами. Вот единственное, что я скрою. Она ужасно огорчится; возможно, она даже умрет с горя. До свидания, мадам!

— До свидания, прощайте!

Она уходит, улыбаясь.

Все это должно быть просто, правдиво, без всяких драматических излишеств. Должно чувствоваться, что удалось избежать большого страдания.

* Я дуюсь на Париж. Просидел четыре дня дома, чтобы его не видеть.

15 ноября. Чтобы оправиться от трехдневной работы, мне требуется промечтать три месяца.

* Военный министр подал в отставку: война отменяется.

* Талант: видеть правду глазами поэта.

16 ноября. Елисейские поля, Булонский лес. Роскошь и скука текут во всю ширину улицы. Можно пройти под Триумфальной аркой — от этого выше не станешь. Наглость отеля Дюфейель: кажется, достаточно нажать кнопку, и этажи по твоему желанию будут подниматься и опускаться — они готовы встретить гостя у самых дверей. И все эти скверные рожи. И все эти лица без выражения. И автомобили такие большие, что кажутся пустыми. Какие отменные шлюхи!

Следовало бы расставить здесь — посредине, справа и слева — несколько тысяч жертв голода в России с котелками, полными пороха. Я не любопытен, но хотелось бы увидеть, как все это взлетит на воздух.

19 ноября. Гостям подавали обильный завтрак, после чего хозяин начинал читать свои произведения, но все засыпали от сытости.

* Бывают дни, когда мне начинает казаться, что я первый увидел жизнь.

20 ноября. Из всех состояний своей души предпочитаю снег.

21 ноября. Часы, когда внимание подобно ослу, которого тащат за поводок, а он ни с места.

* Творение должно рождаться и расти подобно дереву. В воздухе нет правил, невидимых линий, по которым будут точно располагаться ветви: дерево выходит из семени, где оно заложено все целиком, и развивается вольно на вольном воздухе. Это садовник набрасывает планы, пути развития и губит дерево.

* Флюгер замирает, как будто он способен погружаться в размышления.

* Хриплый лай пилы.

24 ноября. Лежа в постели, я изливаю свою скорбь. Для художника нет выхода в этом литературном мире, где все достается ворам. То, что создает художник, не может его прокормить… Я жалуюсь, а Маринетта садится ко мне на постель и время от времени повторяет:

— Вставай, милый.

28 ноября. «Женитьба Фигаро»: чистейший шедевр, легкий, как воздух всех времен.

29 ноября. Книга, которая растет разом во все стороны. Сегодня она дерево. Вчера она была самим заходящим солнцем. Завтра будет животным, людьми.

1 декабря. Общество писателей[97]. Ришпен[98], истинный полубог, даже кудри вьются. Мишель Карре[99], получивший бессмертье благодаря поэтическому дару Ришпена. Марсель Прево[100], покровитель юных дев. Капюс[101], чьи поры сочатся ложью. Бесконечно милый Тристан Бернар[102]. Эрвье — старый академик[103].

О, этот усталый, лицемерный и вульгарный мирок!

Единственно, что искренне, — это желание поговорить. Иначе все эти непроизнесенные речи превратились бы в желчь.

3 декабря. О, кротчайшая греза, ты извинение моей лени.

О, легкие, как бабочки, мысли, летите, спешите прочь. Если я вас поймаю, если я приколю вас кончиком пера к листу бумаги, вам будет слишком больно.

* Даже в Париже я обнаруживаю деревню. От проезжающей мимо повозки сотрясается дом, и всякий раз что-то начинает в стене петь, как сверчок.

5 декабря. О Тристане Бернаре[104].

«Уважаемые коллеги по перу.

В конце нашего последнего собрания мой учитель и друг господин Жан Ришпен бросил мне: «А вы, Ренар, ничего не сказали!» Не знаю, заключался ли в этих словах упрек или похвала.

Действительно, в тот раз я не взял слова. Все слова уже взяли другие, и львиную их долю, говорю это не в осуждение, — Анри Бернштейн, чьи залпики вы, надеюсь, не забыли. Я ничего не сказал, но я дал понять, что намерен голосовать против раскольников, в числе коих находится мой лучший друг Тристан Бернар. Свое обещание я выполняю сегодня. Все эти две недели я спрашивал себя, совершу ли я акт мужества или проявлю трусость, учитывая дружбу, связывающую меня с Тристаном. Я не пришел ни к какому определенному выводу. Моя совесть ничего мне не подсказывает. Бывают минуты, когда совесть чадит.