Дневник - [103]

Она смотрит на них и одним взглядом охватывает всю их жизнь, которую она помнит во всех подробностях.

27 декабря. Я набредаю на замысел, будто гляжу на птичку: мне всегда страшно, что она возьмет и улетит, а прикоснуться к ней я боюсь.

1907

1 января. Я хочу быть примерным, очень примерным, работать как вол, ни о чем не думая. По правде говоря, чувствую, что все проходит, что конец уже вырисовывается вдали, в тумане, и нужно пользоваться тем, что осталось. Если хочешь что-нибудь сделать — пора!

* Да, да, сердце подобно саду. Всех приглашаешь: «Зайдите, прогуляйтесь!» Потом внезапно гонишь всех, как воров, и швыряешь в них палками, как в соседских кур.

* Извозчичья лошадь так устала, что не желает идти вперед и тихонько, не сломав оглобель, садится прямо на мостовую; прохожий помогает ей подняться, но через двадцать шагов она снова садится.

4 января. Классика — это не обязательно то, что совершенно; это просто значит, что человеку время от времени удается сделать нечто прекрасное.

8 января. Опыт: полезный подарок, которым никогда не пользуются.

12 января. Господин Равель — автор музыки к моим «Естественным историям», чернявый, богатый и тонкий, настаивает, чтобы я пришел сегодня вечером послушать его сочинения.

Я признаюсь ему в своем музыкальном невежестве и спрашиваю, что он добавил к «Естественным историям».

— Я и не собирался ничего добавлять, — говорит он, — я хотел интерпретировать.

— В каком смысле?

— Сказать средствами музыки то, что вы говорите словами, когда, к примеру, видите дерево. Я мыслю и чувствую музыкой, и мне хотелось бы мыслить и чувствовать то же самое, что и вы. Существует музыка инстинктивная, музыка чувств, как у меня — само собой разумеется, прежде всего надо знать свое ремесло, — и существует музыка интеллектуальная, музыка Энди[110]. Сегодня вечером соберутся только такие Энди. Они не признают эмоций, не желают их объяснять. Я придерживаюсь противоположного мнения; но поскольку то, что я делаю, кажется им интересным, они меня признают. Для меня это крайне важное испытание. Во всяком случае, я уверен в моей исполнительнице: она превосходна.

14 января. Сдается гнездо. Вода и солнце на любой ветке.

20 января. В редакции «Мессидора»[111]. Жеро-Ришар говорит:

— Никто больше меня не принимал участия в различных конференциях, банкетах, забастовках. И, как видите, я вынужден теперь питаться одним только рисом.

— Вы прожили деятельную жизнь?

— Еще бы!

Рассказывает о двухнедельном тюремном заключении, но я позабыл подробности.

— Вы отсидели весь срок?

— Да. Но не жалейте меня слишком.

Он говорит о Жоресе и его невероятной небрежности. Мадам Жорес красива, элегантна, а о белье мужа не заботится.

— У него больше двадцати моих сорочек, — сообщает Жеро.

Мадам Жеро сама штопала ему брюки. Жорес забывает все — зонтики, пальто. А его чемодан! Чего только там нет: его собственная шляпа, шляпка его супруги, ботинки, грязное белье и сыр. Чемодан не запирается. Жорес говорит: «Я все забываю его починить!» И заливается хохотом.

Жеро хотелось бы выпускать вечернюю газету вроде «Фигаро». Он может в течение года располагать ежемесячно суммой в двадцать тысяч франков, и кроме того, он придумал трюк, чтобы затмить конкурсы «Фигаро». А еще он решил каждому подписчику выдавать золотые часы.

Он хочет приобрести какую-нибудь безделушку на камин. Отправляемся в Лувр в отдел гипсовых статуэток. Он выбирает гладиатора. Но там имеется прелестная головка девушки, приписываемая Рафаэлю, — оригинал находится в Лилльском музее. Мастер чуточку навеселе, ему смешно, что он занимается коммерцией, и он говорит нам:

— Пятнадцать франков! Всего пятнадцать франков за шедевр.

Удивляется, что богачи не живут в окружении произведений искусства.

— Ах, это Микеланджело Моисея! — говорит Жеро.

И тут же поправляется:

— Да что я! Это Моисей Микеланджело.

А я и не заметил ошибки.

23 января. Что такое мыслитель? Пока он не объяснит мне вселенную, плевать мне на его мысли.

6 февраля. Три недели назад я поздравил его с награждением. Сегодня вечером получил от него благодарственную телеграмму: должно быть, он узнал, что я выступаю еще и как критик.

9 февраля. Завтрак у Леона Блюма. Жорес приходит раньше других и, приткнувшись за столом, составляет план большой речи, которую произнесет сегодня в палате. Говорю ему, что много думал о нем прошлым летом и что прочитал все, включая и «Социалистическое действие». Это великолепно.

— Там все то же, — говорит он.

— Нет! Образы у вас обновлены, они достойны величайших поэтов. Говорю это только сегодня, потому что раньше не видел вас.

— Значит, сбываете свои сбережения?

— Это меня не разорит.

Он говорит о Робеспьере, которого считает великим человеком революции. Вышучивает Тэна, который Робеспьера не понимал и пытался доказать его ограниченность тем, что Робеспьер ел одни только апельсины. Он повторяет, что если бы люди французской революции не были убиты, они умерли бы сумасшедшими: так их сжигало напряжение.

На нем низкий твердый воротничок без запонки, черный поношенный галстук и потрепанный костюм. Руки у него грязные. Похоже, что он не умывался. Ест он с аппетитом, берет по две порции: кажется, ему все мало. Каждую минуту он шумно сморкается и плюет в платок.