Дневник плохой мамаши - [42]

Мы с бабушкой чуть отодвинулись друг от друга. Она достала из рукава платочек, вытерла глаза, потом высморкалась. Принялась копаться в карманах кофты.

— Хочешь леденец? — Она протянула его мне на дрожащей ладони. — Не бери в голову. На самом деле она тебя любит. Поэтому и не отдала тебя.

Трясущимися руками бабушка развернула конфету.

— Мне все равно, — сказала я, потому что в ту минуту мне было действительно все равно. Внутри у меня все переворачивалось, но голова была ясная. Я радостно схватила леденец.

— Господи, бабушка! Поверить не могу, что высказала ей наконец все, что хотела. Это, оказывается, так здорово! Как это я? В меня как будто демон вселился.

Она повернулась ко мне, пошамкала липкими губами. Вдруг у нее выскочила нижняя челюсть, она поправила ее указательным пальцем, сказала:

— Пардон, — и мы обе нервно рассмеялись.

Дверь распахнулась. В комнату опять влетела мама.

— Как вы можете смеяться? — закричала она. Мама держала перед собой фотографию в рамочке, которая всегда стояла у нее на трюмо. Я в Моркомбе лежу в грязи в соломенной шляпке и белых трусах, ветер сдувает волосы на лицо. — Гляди! Тебе тогда было пять лет, и только посмотри на это! Воплощение невинности! А в итоге оказалось, что ты с годами только поглупела. Сколько раз я тебя предупреждала?!

Мы с бабушкой смотрели, как она кинула фотографию на стол. Ручки полетели во все стороны, а у глиняного слоника, которого я лепила в седьмом классе, отвалился хобот.

— Мама! Ты разбила моего слоника.

— Ты сделаешь аборт.

Я могла бы сказать: «Да, сделаю. Через два дня. Можешь пойти со мной, порадоваться». Но тут случилось два события одновременно. Бабушка со свистом втянула воздух и положила руку мне на живот. И ребенок пошевелился.

Как я теперь поняла, он и до этого шевелился. Я и раньше чувствовала в животе легкое подрагивание, как будто защемило нерв. Только не понимала, что это.

— Ты сделаешь аборт, — повторила мама.

Если бы она попросила, если бы села и обняла меня, как бабушка, если бы мы не наговорили друг другу гадостей пять минут назад… Но самое важное в жизни всегда зависит от мелочей.

— Нет, мама. (Шевелится, шевелится.) Я буду рожать.

Бабушка крепче меня обняла.

— Не говори ерунды. Ты не сможешь его воспитать, — зло сказала она.

Если бы я уже не приняла решение, то в этот момент обязательно бы сдалась.

— Смогу, и получше, чем ты. По крайней мере, я не буду прививать ему чувство вины. (Шевелится. Шевелится.) Я не буду переваливать на него ответственность за собственные ошибки. Восемнадцать лет назад ты хотела от меня избавиться. Ну и пусть. Но я не сделаю со своим ребенком то, что ты сделала со мной. Бедняжка! Он заслуживает лучшей жизни, чем была у меня.

Могут ли зародыши аплодировать? Мне показалось, что изнутри, откуда-то слева, послышались хлопки. Бедный ребенок, наверное, очумел от такого количества адреналина.

Мамино лицо опять стало пурпурным, ноги у нее задрожали.

— Ты еще передумаешь. Или я с тобой до конца жизни не буду разговаривать.

— Дети — не самое страшное, — заметила бабушка. — Дети — они хорошие.

— Катитесь вы обе! — ответила мама.

* * *

Дети — не самое страшное. Видит Бог, есть вещи намного хуже.

В прежние времена все пили и постоянно драки устраивали. Дети бежали через поле и кричали: «Гарри Картер опять дерется», и мы все отправлялись посмотреть. Он все время пил и до женщин большой охотник был, хотя и женатый. Его ребятишки проталкивались сквозь толпу и просили его: «Папа, перестань драться!» — но ему все было нипочем. Он все время приставал к жене Герберта Харрисона, а она жаловалась мужу. Это для них как игра получалась. Им только предлог нужен был. Как-то я стояла в толпе, смотрела, как они дерутся. А рядом был доктор Липтрот. Меня-то он не видел, дракой увлекся. Наконец Герберт Харрисон уложил-таки Гарри Картера и ушел. А Гарри встал, потер подбородок и двинул к нам. Я отскочила, а доктор Липтрот положил ему руку на плечо и сказал: «Вот, будет тебе урок. В следующий раз в драку не полезешь». Гарри задумался, посмотрел на доктора, а потом так его ударил, что два зуба выбил.

Но пили не только мужчины. У моей бабушки Флорри был огромный дубовый комод с большим черным пятном наверху. Однажды она увидела, как мы с Джимми играем со спичками во дворе, и притащила нас к этому комоду. «Знаете, откуда это пятно?» — спросила она. Я покачала головой. Мне было лет семь, бабушка тогда была еще крепкая, и разозлить ее было легко. «Соседка опрокинула масляную лампу и загорелась, — объяснила она нам. — Пьяная была в стельку, выбежала из дома и прибежала сюда. Она оперлась рукой об этот комод — с тех пор и осталось пятно. — Она наклонилась к самым нашим лицам и сказала: — Так что подумайте, играть ли со спичками». — «Она умерла?» — спросил Джимми. «Конечно, умерла», — ответила бабушка и оттаскала нас за уши.

Хотя я сама этого и не видела, но с тех пор мне долгое время каждую ночь снилось, как горящая женщина вбегает в дом и кладет руку на комод. Джимми не признавался, но я знаю: ему это снилось тоже.

В те дни много пили. Мой дед, как говорила мама, тоже все время был навеселе. Он выливал пиво на стол и лакал его, как собака. Ужас. А когда у него не было денег, становился возле паба и ждал, когда его кто-нибудь угостит. Стыда у него не было. Когда мама была маленькой, он часто посылал ее за пивом в «Карету и лошадей», если сам уже не мог дойти.